Книга Путешествие в революцию. Россия в огне Гражданской войны. 1917-1918 - Альберт Рис Вильямс

Судьба рапортов Робинса, когда они, наконец, достигали Вашингтона, – это уже другой вопрос. Некоторое время спустя вашингтонский корреспондент газеты, издаваемой в Филадельфии, Линкольн Колкорд, отправил Робинсу некоторые отрывки из его личного дневника от 18 марта, чтобы показать ему, что Государственный департамент и другие официальные лица, которые должны были что-то знать, на деле ничего не знали о вопросе Ленина-Троцкого.

Колкорд добавляет: «Первые новости, которые мы узнали об этом, поступили к нам в начале лета, когда вы прибыли в Вашингтон. Из всего этого я полагаю, будет справедливо предположить, что Польк [на то время, когда Вильсон отправлял послание на съезд Советов, Франц Польк был действующим государственным секретарем] ничего не знал об этих переговорах, и я всегда буду полагать, что президент не знал об этом. Я думаю, это дошло до [государственного секретаря] Лансинга, и он сунул дело в долгий ящик. Как вы знаете, полковник Хаус признался мне 9 августа, через неделю после интервенции, что он никогда раньше не видел и не слышал об этих контактах» 72.

Помимо того факта, что Робинс верил, что послание достигло Вашингтона, и Англия, и Соединенные Штаты имели множество возможностей предложить помощь с этим посланием или без оного. Джудсон еще в январе предполагал некоторого рода сотрудничество, а записки, которые он сделал по пути в Америку, буквально дышат ощущением необходимости того, что ужасный Брест-Литовский договор должен найти поддержку из Америки и что это его последний шанс помочь России, а Россия, в свою очередь, поможет ему. Он даже отметил в своем дневнике, что Соединенные Штаты должны послать пропагандистов разного калибра (очевидно, имея в виду Сиссона), которые смогут понять революцию, и сухо предложил, что в порядке вещей должен быть честный подход.

Покидая Христианию 7 февраля, Джудсон 12 февраля написал: «Новости по беспроводному телеграфу таковы, что русские отказались подписать мирный договор, но заявили, что мир существует на всех фронтах, и армии приказано демобилизоваться. Это правда? Не могли бы мы воспрепятствовать этому?» А 17 февраля он писал: «Из Лонг-Айленда – должно быть в Нью-Йорке завтра утром. Наша пропаганда в России паршивая. Смотрите покровительственный фильм о дядюшке Сэме, который опекает Ивана, которого наши рабочие из Христианского союза молодых людей (YMCA) считают омерзительным. Настоящий Иван не такой уж простой, как думают люди, – нам нужны настоящие радикалы в России для пропагандистской работы, чтобы работать с большевиками против наших врагов, – вдоль линии, где честные цели радикалов будут идти параллельно с целями нашего правительства».

Большинство историков изображают Робинса односторонним человеком, чересчур упрощают его, за исключением профессора Вильямса. Порой, и это правда, он производил впечатление приверженца большевизма, партизана. Но потом возникали сомнения. Злой на революцию, злой на Ленина, когда Брест-Литовский мир был окончательно одобрен на Чрезвычайном Совете в Петрограде, он ругал меня, словно я лично был за это ответствен. «Вы можете сделать правильные выводы из этой капитуляции», – закричал он; его собственные выводы уже были таковы, что все достойные сожаления вещи он мог приписать безбожию большевиков. Но и в этом случае он не таил обиды (разве что на Сиссона, но на то имелись веские причины).

В отличие от других мне довелось на родине узнать, кто был задействован в революции, когда она совершала ошибки, и кто принимал их лично на свой счет. (Не то чтобы Робинс был приписан к революции, как таковой, и в будущем, вернувшись в Америку, когда он говорил то на одном, то на другом побережье о признании России, он избегал, как чумы, аудитории, находящейся под покровительством людей или групп, которых подозревали в том, что они – радикалы.) У него было чувство собственника по отношению к Советам, и он испытывал почти личное оскорбление, его приводило в ярость, когда Красная армия отступила под натиском войск Деникина, двигавшихся на Москву. Я заходил к Робинсу на Бродвей в Нью-Йорке. Он держал пари, что Красная армия выстоит, так он мне сказал. Красная армия не так подвела его, как это сделала Россия.

Как личность, Робинс всегда интриговал Радека. Я слышал, как Радек говорил: «Робинс не похож на кого-либо другого. Он религиозный человек, который молится и каждый день читает Библию, однако числом больше шести триумфов революции сломят власть ортодоксальной церкви».

Теперь Робинс казался отстраненным, словно что-то обдумывал. У меня было некоторое представление о том, что поглощало его, когда я услышал, как он публично читал телеграмму, направленную президентом Вильямсом съезду, которую Робинс заранее вручил Ленину.