Книга Экономика добра и зла. В поисках смысла экономики от Гильгамеша до Уолл-стрит - Томаш Седлачек

Дэвид Дж. Майерс считает: «Во всем, что касается счастья, не играет никакой роли, ездит ли кто‑то на BMW, или, как большинство шотландцев, ходит пешком, или пользуется автобусом»[821]. Опрос, проведенный психологом Эдом Динером из Иллинойского университета среди ста самых, согласно журналу «Форбс», богатых американцев, показал, что эти люди «лишь чуть‑чуть счастливее других»[822]. Далее Майерс рассуждает о временной радости от богатства: «Похоже, что победители лотереи испытывают лишь некое шоковое состояние счастья от своего выигрыша. Но эйфория длится недолго. Случается даже, что занятие, ранее приносившее наслаждение, — чтение, например, — больше не доставляет удовольствия. В сравнении с миллионным выигрышем обычные радости блекнут»[823]. O подобном «оглушительном эффекте» от сильного восторга (который притупляется на фоне более сильного ощущения — при употреблении наркотиков, например, — и тогда новое наслаждение занимает место старого) говорил, наконец, еще Аристотель[824].

Вполне возможно, что в обществе, где все живут в многоуровневых виллах, люди не будут более счастливы, чем в том обществе, где каждый владеет маленьким частным домом[825]. С точки зрения долгосрочной перспективы, похоже, абсолютно неважно, насколько велика или мала наша собственность (хотя и эта статистика стала новым предметом дискуссий)[826]. Даже если бы мы нашли воображаемую точку блаженства, смогли бы мы в ней остановиться и дальше не надрываться? А как мы эту точку, собственно говоря, узнаем? А что, если мы в ней… именно сейчас? Очень красноречивой является цитата из пьесы Сэмюэля Беккета «В ожидании Годо»:

Владимир. Ну даже если и нет, все равно скажи.

Эстрагон. Что я должен сказать?

Владимир. Скажи: я рад.

Эстрагон. Я рад.

Владимир. Я тоже.

Эстрагон. Я тоже.

Владимир. Мы рады.

Эстрагон. Мы рады. (Пауза.) А теперь, когда все рады, чем мы займемся?

Владимир. Будем ждать Годо[827].

К потребительскому счастью, похоже, есть два пути: постоянная эскалация потребления (для увеличения счастья на каждую его следующую единицу требуется все больше и больше предмета потребления) или осознание, что у нас уже всего достаточно. Единственное, чего нам не хватает, это самой нехватки.

Если экономика потеряет свою цель, то единственное, что у нас останется, — ее рост, кроме себя ничего не знающий, так как полностью отсутствует решаемая им задача. В этой связи возникает чувство бесцельности[828], бессмысленности[829] и опустошенности. Бег к цели отличается от бега ради бега. Пока мы бегаем ради самого процесса (джоггинг), то носимся по кругу. Это в принципе нормально, только мы не должны удивляться, что никуда не прибежали. Раньше фраза «на семью у меня не хватает времени» считалась признанием личной несостоятельности, свидетельствовала о неумении планировать время, сегодня она является доказательством востребованности и часто произносится человеком с расчетом вызвать к себе уважение. Гильгамеш отбирал детей у родителей насильно, мы же отдаляем их от себя добровольно. Снова повторяется история со стеной (теперь уже добровольно построенной и неизменно ненужной).

Дефицит нехватки

Самым большим парадоксом сегодня является наша потребность (чаще всего искусственная) создавать для себя нехватку чего‑либо. Восполнение ее есть и приключение, и развлечение, да, по сути дела, и смысл жизни. Симптоматично, что для удовлетворения этой потребности была создана целая отрасль промышленности — индустрия развлечений: поточное производство всяческих шоу и забав, часто заключающихся в моделировании того, чего нам не хватает. Почему нам это нужно? Может, потому, что в обычной жизни у нас реально есть все? Нередко мы сидим, объевшиеся, в наших теплых домах и следим за телевизионными приключениями страдающих от голода и холода героев. Развлекаемся чужими мучениями, которые на самом деле (в какой‑то другой реальности) мы бы охотно испытали сами. Парадоксально, но чем сытее мы становимся и чем меньше угроз своей безопасности ощущаем, тем желаннее для нас искусственные развлечения и пластиковые опасности. И второй парадокс: следить за кино— или телесимуляцией мучений, холода и голода мы можем, только находясь в ситуации избытка и безопасности, с попкорном в руке. Невозможно представить, что мы бы вообще стали смотреть такие фильмы или программы, если бы сами мерзли и недоедали.

Может, чувство нехватки, сама охота за счастьем и есть то самое недостающее нам? Может, мы жаждем жаждать? Инфляцию потребности описал еще Ксенофонт в диалоге «Гиерон», когда тиран говорит ему, что чувствует себя хуже всех, так как ему доступно сколько угодно удовольствий, а он перестал получать от них радость: «…У кого всегда наготове все лакомства, тот не вкушает ни одного из них с охотой; однако тот, кто какого‑то из них лишен, — вот он‑то и насыщается с радостью, как только это попадается ему на глаза»[830].

К ускользающей реальности нашего времени примешивается дефицитная экономика, которую мы бы предпочли постоянно держать на грани перегрева. Отдыхать некогда, пока императивом эпохи является максимальный рост любой ценой. А если из повседневной жизни исчезает смысл и, по словам философа Яна Паточки, «скука выражает онтологический статус человечества»[831], то все сводится к потребности в разнузданной оргии, стремлению к универсальному расслаблению в экстатическом хэппенинге. Отказ от ежедневной умеренности гонит нас из нашего жилища (уже и не называемого нами домом) к безудержным пре‑, пере‑, сверх‑, чересчур, слишком, не знающим никакой меры.