Книга Богадельня - Генри Лайон Олди

– Пожар!..

Гильдейцы смотрели на него, как на умалишенного.

– Пожар… там, у меня… Напоминают!.. Ничего, я пойду… посплю…

Не заботясь о том, что поняли коллеги из его бессвязной речи, мейстер Филипп вновь покинул залу. Лишь дойдя до середины дворика, заметил: фратер Августин следует за ним.

– Не хочу их слушать, – ответил цистерцианец на безмолвный вопрос. – Душно там. Воздух. Слова. Не могу больше. Здесь хорошо.

Похоже, монах был изрядно не в себе: никогда раньше он не говорил столь отрывисто и бессвязно. Два начала боролись, сражаясь за разум и душу. Ослабленная, но все еще сопротивляющаяся воля – и властный зов праязыка, который стремился окончательно войти в плоть и кровь, перекроить монаха под себя. Все силы уходили на эту борьбу. На связную речь их уже не оставалось.

«День-два – и он проснется новым гильдейцем», – подумал Филипп ван Асхе. Удивительно: эта мысль не доставила удовлетворения. Наоборот: хенингский Душегуб ощутил странную горечь. У него на глазах великая, но слепая сила ломала упрямого человека. Человек еще сопротивлялся – но надолго его не хватит.

– Пожалуй, я тоже пройдусь. Отдышусь.

Они молча миновали двор.

Вышли за ворота.

Солнце наполовину скрылось за горизонтом. По морю к богадельне тянулась дорожка расплавленного золота. Когда они покидали обитель цистерцианцев, там тоже полыхал закат, хотя багровое солнце выглядело совсем иначе, чем здесь. Но ведь время в богадельне течет по-другому, нежели в Хенинге! – дошло вдруг до мейстера Филиппа. Сейчас здесь должна быть ночь! утро! что угодно, но только не закат!!!

Мир качнулся, делаясь плоским. Солнце рывком приблизилось, по половинке диска, исчезающего за морем, ринулись тонкие трещинки. Воздух стал колючим, холодным, состоящим из бесчисленного множества хрупких иголочек льда. Тронь, вздохни – осыплется сверканием осколков…

…Кукла!.. хочу!..

Все вернулось на круги свои. Закат. Море. Тишина.

– Вы видели?!

– Видел.

– Интересно, что там? По другую сторону?

В голосе цистерцианца не было страха. Зато было любопытство ученого. Прежнего Мануэля де ла Ита.

– Не знаю. Хотя иногда мне кажется: ответ прост. – Филипп ван Асхе вдруг понял по-настоящему, что испытывают люди на исповеди. – У нас… у гильдейцев время от времени случаются некие проблески. Мгновенные ощущенья, не имеющие касательства к окружающему. Звуки. Краски. Запахи. Обрывки каких-то картин… Мне вдруг пришло в голову: что, если это – фрагменты иного бытия, спрятанного за гранью? Желающего прорваться к нам? Жизнь, которая могла бы быть. Которая есть – но не здесь. Не сейчас. Я не знаю, так ли это…

– И я не знаю, – кивнул (…звук дождя похож на овацию…) монах.

Они стояли, глядя на закат. Потом мейстер Филипп глубоко вздохнул, повернулся – и застыл. На фоне лилового бархата неба, изломанного окружающими богадельню горами, четко вырисовывались силуэты верблюдов. Погонщики мерно качались в седлах. Грузно висели тюки.

Караван.

Филипп ван Асхе протер глаза.

Караван. Удаляется… исчез.

Никогда, никогда раньше в окрестностях богадельни не видели посторонних! Почему-то явление каравана взволновало больше шуток времени, отказавшегося идти по-разному, больше осыпи бытия и провала Обрядов. Спать. Скорее спать. Пока рассудок, надежный и уверенный поводырь, не упал, задыхаясь.

Спать…

Добравшись до первой попавшейся кельи, он рухнул на жесткое ложе. Провалился в черный омут сна без сновидений.

Казалось, прошло лишь мгновенье, когда его разбудил отчаянный крик:

– Мейстер Филипп, скорее! Он там! В Запрудах! Да просыпайтесь же, мейстер!..

Кричала Матильда.

XCIII

Когда мельника Штефана отрывали от ужина, он начинал звереть.

– Лю-у-у-у-ди! Люди-и-и-и добры-ы-ые!

Славный шмат окорока – ах, хряк Барбаросса, вечная тебе память! – застрял в горле. Пришлось залить сверху пивом. Увы, внутрь окорок пошел уже безо всякого удовольствия. Подмастерья живо заработали ложками. Сейчас мельник погонит на мороз, к воротам, а когда вернешься, каши в горшке останется на донышке. Давись тогда завидками.

Захлопал коровьими ресницами дурачок Лобаш, сын любимый.

– Лю-у-у-у!.. ди-и-и! Откройте!

Грохнув кружкой о столешницу, Штефан встал. Грузный, косматый. Мишкой-шатуном качнулся из горницы к сеням. Посылать других – только зло копить. Сейчас обложу незваных гостей тройным окладом, и сразу полегчает. Сердце толкнулось в грудину. Напомнило о себе злым укусом. В последнее время сердце кусалось часто. Штефан дивился: вместе с болью всегда являлась память о байстрюке Вите. Дурная память, дурные мысли. Вот помру, значит, кому мельницу оставлю? Лобашу? Дурачок живо колеса в обратную сторону завертит… Старшему сыну? Горький пьяница и баламут, старший жил с супругой в Хмыровцах, у жениных родителей. Когда Штефан представлял его хозяином мельницы… Уж лучше спалить самому. Дотла. Вот и вспоминался байстрюк. Жаль, батя Юзеф, кремень-старик, так и не признался, кто Жеське дите сделал.

Оставлю ему мельницу. Пускай судачат. Небось поживу еще… про мытаря забудут…

И Лобаш при парне не пропадет.

Крыльцо отозвалось всхлипами. Надрывался кобель Хорт, звеня цепью. Визгливо вторила Жучка. В ворота колотили крепко, с душой. Плотней кутаясь в кожух, мельник пытался совладать с кусачим сердцем. Странно: злость на чужаков не росла, а угасала. Двор сделался плоским, рисованным, грозя осыпаться в пекло. Штефан тряхнул головой, гоня наваждение прочь. Надо было взять шапку. Башка мерзнет, вот и мерещится.

– Кого черти несут?

– Хозяин! Хозяин! Богомольцы мы, из Хенинга! Хозяин, тут человек помирает…

Засов обжег руки.

– Помирает? Или помер? Если помер, несите куда подальше!..

– Не-а! Живой покамест! Брюхо ему пучит… отлежаться бы…

И надрывно, еле слышным шепотом:

– Прошу вас… денег дам!.. вот кошель…

В черном провале ворот объявился рослый детина. Протянул руку: на ладони блеснули монеты. За детиной маячили еще две тени. Та, что поменьше, корчилась. Охала.

Еще дальше фыркали лошади.

– Хозяин! Пусти переночевать!

– Всех, что ли? Сколько вас там, богомольцев?

– Не надо всех! Болящего пусти! Очухается, догонит… мы ему кобылу оставим!..

– К святому Ремаклю шли?

– Ага! Шли, да не дошли. Дядьку скрючило… У него женка на сносях! Просить ехал, святого-то…

– Ладно. Несите в дом.