Книга Молодая Екатерина - Ольга Игоревна Елисеева

По другим сведениям, рандеву состоялось в доме фаворита582, что косвенно указывало на его заинтересованность. Свергнутый Елизаветой с престола годовалый император к этому времени превратился уже в 17-летнего юношу. Сведения о физическом и умственном развитии узника разнятся. Охранявшие его капитан Власьев и поручик Чекин писали, что он был «косноязычен до такой степени, что даже те, кто непрестанно видел и слышал его, с трудом могли его понять. Для произношения хотя бы отчасти вразумительных слов он был вынужден поддерживать рукою подбородок… Он не имел ни малейшей памяти, никакого ни о чем понятия, ни о радости, ни о горести, ни особенной к чему-либо склонности»583. Временами, по уверениям караульных, арестант бывал буен, кричал на них и пытался драться. Но до этого его доводили сами служивые, от скуки дразнившие узника.

Поставленный начальником над охраной поручик Преображенского полка Михаил Овцын доносил в июне 1759 г.: «Истинно возможности нет, и я не могу понять: в истину ль он в уме помешен или притворяется»584. Есть сведения, что Иван тайком научился читать, знал Священное Писание, имел кое-какие книжки духовного содержания. Александр Шувалов распорядился изъять у заключенного «всяких материалов для письма, в том числе извести от стен». Позднее начальник Тайной канцелярии присовокупил к этому требование сажать арестанта на цепь, бить его плетью или палкой, если он «будет чинить какие непорядки» или «говорить непристойности»585.

Елизавета Петровна внимательно следила за положением узника. В преддверии войны он совсем неслучайно был переведен из Холмогор в крепость, что означало более суровое заключение и более строгий надзор. Иван жил в узкой тесной камере, по которой беспрестанно ходил. Первые годы он не видел дневного света – вечно закрытые окна и зажженные свечи привели к тому, что арестант потерял представление о времени. Охранники вели себя развязно, отнимали у несчастного теплые вещи. Александр Шувалов лично докладывал императрицы состояние дел, и – о, чудо! – у ленивой, медлительной монархини всегда находилось время выслушать «великого инквизитора».

Когда новый император Петр III посетил арестанта в 1762 г., выяснилось, что тот знает о своем происхождении. «Я здешней империи принц и ваш государь!» – говорил он караульным. Это и раньше доносил Овцын: Иван-де заявлял, будто «он человек великий». На вопрос молодого монарха, что узник стал бы делать, окажись на свободе, тот, согласно немного разнящимся в деталях донесениям иностранных дипломатов, ответил, что «от своих прав не отказался бы» и «надеется снова попасть на трон». Иван жаловался на дурное обращение с ним и его семьей Елизаветы Петровны и угрожал, как только покинет темницу, отрубить ей голову. Ему не сказали о смерти императрицы. Что касается великокняжеской четы, то их узник желал выгнать из государства или тоже казнить.

Неудивительно, что Петр III разгневался. А вот какова была реакция Елизаветы, мы не знаем. Ей, виновнице несчастья Ивана Антоновича, видеть его, говорить с ним было особенно тяжко. Впрочем, царица могла и не показываться узнику лично – скрыться за ширмой и подсмотреть.

Что это было? Реакция на пропрусскую позицию племянника? Наказание Екатерины за политические интриги с англичанами и канцлером? Демонстрация своего нерасположения к официальным наследникам? Или желание держать Ивана под рукой, чтобы в любой момент отрубить ему голову? Вряд ли императрица решилась бы изменить порядок передачи короны. Однако даже слух о том, что августейшая тетушка встречалась с узником, мог напугать великокняжескую чету. Елизавета показывала: она в любой момент может лишить племянника титула цесаревича.

«КАНЦЛЕРОВЫ ФИНТЫ»

Тем временем военные действия развивались как бы сами собой. Мирный фельдмаршал Апраксин предпочитал до бесконечности подготавливать поход, не двигаясь с места. На это его еще в Петербурге нацеливали друг-канцлер и великая княгиня. Степан Федорович так прочно застрял в Ливонии, что столичные остряки уже назначали награду «тому, кто найдет пропавшую русскую армию»586.

Однако к лету 1757 г. обстановка при дворе резко изменилась. Стало ясно, что Елизавету не отговорить от войны и всякие попытки оттянуть столкновение она воспринимает как измену. В таких условиях и канцлер, и его ученица ощутили себя под подозрением. У них начинал гореть под ногами дворцовый паркет. Решено было поторопить толстяка Апраксина, чтобы не вызывать упреков.

Получив внушение канцлера, Степан Федорович был обескуражен. Даже Екатерина требовала от него выступать. Не веря своим глазам, фельдмаршал решил сличить почерк письма великой княгини с ее предшествующим посланием. Когда оказалось, что рука та же, он в сердцах воскликнул: «Это все канцлеровы финты!»587. Но делать было нечего.

21 июля 1757 г. 80-тысячная армия Апраксина наконец пересекла границы Восточной Пруссии. 16 августа подданные России узнали из манифеста о «несправедливых действиях короля Прусского противу союзных с Россией Австрии и Польши». А 19 (30) августа русские войска одержали победу при Гросс-Егерсдорфе юго-восточнее Кенигсберга над сильно уступавшим в численности противником. 25-тысячный корпус фельдмаршала Левальда потерял 4600 человек убитыми и оставил на поле боя 29 пушек.

Описание баталии у Понятовского очень характерно для восприятия событий в тогдашней дипломатической среде: «Все сделали, в сущности, русские солдаты: они твердо знали, что должны стрелять, пока хватит зарядов, и не спасаться бегством, и, попросту выполняя свой долг, они перебили столько пруссаков, что случай счел себя обязанным отдать поле боя им»588. А ведь именно при Гросс-Егерсдорфе впервые ярко взошла звезда будущего фельдмаршала, тогда еще молодого генерал-майора Петра Александровича Румянцева, который прямо с марша, бросив обоз, с четырьмя полками пересек лес и ударил на прусскую пехоту. Рубка была страшной. Во многом именно этот наскок с фланга и решил судьбу баталии.

И после победы при Егерсдорфе союзники продолжали воспринимать русскую армию как весьма слабого участника игры. В сентябре 1758 г. руководитель французской внешней политики кардинал Берни писал в Петербург маркизу Лопиталю: «Мы действительно желали, чтобы русские действовали, но мы желали, чтобы они действовали диверсиями, угрожая Пруссии, взимая с нее контрибуции, отвлекая армию прусского короля, но не вступая с ней в сражение, которое может ослабить их и принести ему новые преимущества». Иными словами, армии Елизаветы предлагалась чистая партизанщина. Посланник отвечал в тон: «У русский императрицы нет ни одного генерала, способного командовать армией. Русский солдат храбр и отважен; но без дисциплины, без порядка, без офицеров, без предводителей все будет идти всегда очень тихо и дурно»589. К этому времени русские уже оккупировали всю Восточную Пруссию, и это вызывало тревогу Версаля. Делиться послевоенными трофеями с храбрыми, но плохо организованными диверсантами министры Людовика XV не хотели. Соблазнительные слова, сказанные Елизавете, чтобы увлечь ее в альянс, оставались не более чем фигурой речи. По верному замечанию П.П. Черкасова, французский кабинет постоянно колебался между пренебрежением и опасением восточного союзника.