Книга Великий раскол - Даниил Мордовцев

– А что руки у нее, как?

– Опадать стала опухоль в плечах, легшает.

– А духом как?

– Бодра… истинный воин Христов…

– «Увы Феодосия! Увы Евдокия, – продолжала читать Морозова. – Два супруга нераспряженная, две ластовицы сладко глаголивыя, две маслины и два свещника пред Богом на земле глаголивыя, две маслины и два свещника пред Богом на земле стояще! Воистину подобии есте Еноху и Илии, женскую немощь отложивше и мужескую мудрость восприявше, диавола победиша и мучителей посрамиша, вопиюще и глаголюще: “Приидите, телеса наши мечи ссецыте и огнем сожгите, мы бо, радуяся, идем к жениху своему Христу”. О светила великия, солнце и луна русския земли, Феодосия и Евдокия…» Ах, матушка, мне стыдно читать, – потупилась узница, – я не стою этого…

– Он, свет наш, знает, чего ты стоишь, – успокоила ее старица, – чти дале.

– «О две зари, освещающие весь мир на поднебесней! Воистину красота есть церкви и сияние присносущныя славы Господни, по благодати! Вы забрали церковные и стражи дома Господня, возбраняете волком вход во святыя. Вы два пастыря, пасете овчее стадо Христово на пажитех духовных, ограждающее всех молитвами от волков губящих; вы руководство заблудшим в райские двери и вшедшим древа животного насаждение. Вы похвала мучеников и радость праведным и святителем веселие. Вы ангелом собеседницы и всем святым сопричастницы и преподобным украшение. Вы и моей дряхлости жезл, и подпора, и крепость, и утверждение, и что много говорю! Всем вся бысте ко исправлению и утверждению во Христа Исуса…»

Она припала лицом к ладоням и тихо плакала радостными слезами…

– Не заслужила я, ох, не заслужила…

– Полно-ка! Чти, скоро день, – понуждала ее старица. – Он знает, что говорит.

– «Как вас нареку? Вертоград едемский именую и Ноев славный ковчег, спасший мир от потопления. Древле говаривал и ныне тоже говорю: киот священия, скрижали Завета, жезл Ааронов прозабший, два херувима одушевленная. Не ведаю, как назвать. Язык мой короток, не досяжет вашей доброты и красоты. Ум мой не обымет подвига вашего и страдания. Подумаю, да лишь руками возмахну! Как так государыни изволили с такие высокие степени сступить и в безсчестие вринутися! Воистину подобны Сыну Божию, от небес сступил, в нищету нашу облечеся и волею пострадал. Тому ж и здесь прилично. О вас мне рассудить не дивно: яко 20 лет и единое лето мучат мя…» Двадцать лет! – невольно воскликнула молодая узница, подняв глаза к потолку тюрьмы.

– Двадцать лет и с годом, – тихо поправила ее Мелания.

– А я-то что противу него! Мне и году нет, как я в заключении.

– Добро и то: нынешнюю ночь вспомяни…

– Что, матушка, нонешнюю?

– Вчерашнюю, дочь моя, как на виске-те висела: там миг един годом кажется.

Старица была права: Морозова вспомнила прошлую ночь, ночь в застенке… Да, там минута острой боли казалась годом!.. Она невольно вздрогнула.

– «На се бо зван есмь, да отрясу бремя духовное, – продолжала она читать, – аз человек нищей, непородной и неразумной, от человек беззаступной, одеяния и злата и сребра не имею, священническа рода, протопоп чином, скорбей и печалей преисполнен пред Господом Богом. Но чудно и пречудно о вашей честности помыслити; род ваш Борис Иванович Морозов сему царю был дядька, и пестун, и кормилец, болел об нем и скорбел паче души своей день и ночь, покоя не имуще. Он супротив того, царь-от, племянника его родного, Ивана Глебыча, опалою и гневом смерти напрасной предал твоего сына и моего света…»

Дрогнули у несчастной матери руки при чтении этих слов; но она отогнала от себя образ сына и продолжала читать:

– «Увы, чадо драгое! Увы, мой свете, утроба наша возлюбленная твой сын плотский, а мой духовный! Яко трава посечена бысть, яко лоза виноградная с плодом к земле преклонися и отыде в вечныя блаженства со ангели ликовствовати и со лики праведных предстоит Святей Троице. Уже к тому не печется о суетной многострастной плоти, и тебе уже некого четками стегать и не на кого поглядеть, как на лошадке поедет, и по головке некого погладить…»

Она не могла дальше читать… «Некого по головке погладить»… Эта курчавая головка так и стоит перед нею… стоит, вот тут, в душе стоит, а погладить некого!

– О мой сыночек! О мой крин сельный!..

Она обхватила голову руками и закачалась на месте как бы от нестерпимой боли.

– Не плачь, Федосьюшка-свет, скоро сама с ним увидишься, – бросила ей жестокое утешение мать Мелания. – Он, светик, скоро встретит тебя…

– Ох! Дитятко мое!

– А ты полно, родная, чти… Он утешит тебя… чти, голубка!

Морозова оторвала руки от лица, подняла голову к небу и застонала, крепко стиснув руки.

– Читай же, чти, золотая.

– «Помнишь ли, как, бывало, миленькой мой государь, – читала несчастная, захлебываясь, – в последнее увидался я с ним, егда причастил его. Да пускай! Богу надобно так, и ты не больно о нем кручинься. Хорошо, право, Христос изволил. Явно разумеем, яко Царствию Небесному достоин. Хотя бы и всех нас побрал, гораздо бы изрядно: с Федором там себе у Христа ликуйствуют. Сподобил их Бог, и мы еще не вемы, как до берега доберемся. Поминаешь ли Федора и не сердитуешь ли на него? Поминай Бога для, не сердитуй…» За что ж мне сердитовать на него? Божий был человек, – горестно покачала она головой. – Помню, как он раз со мной в карете к Ртищевым ехал, миленькой… Да что про то вспоминать!

Становилось совсем светло. Восток розовел, и на монастырском дворе и в зелени для мелкой птицы уже настал день радостей и забот, говорливый птичий день. Мать Мелания встала, на лицо ее легла особая тень…

Морозова все поняла чутким сердцем и, казалось, приникла, опустилась всем телом: сердце и лицо Мелании сразу сказали ей, что с нею хотят прощаться, прощаться в последний раз, навеки, прощаться, чтоб уж не свидеться более до страшной трубы ангела…

– Матушка! Ты покидаешь меня! – прошептала она словно бы чужими, дрожащими губами.

– Не я покидаю тебя, а ты нас, отходишь в блаженство, – резанули ее по сердцу беспощадным утешением, – ты, свечечка наша воскоярковая, гаснешь…

– О-о! Мать моя! Матушка!

Мелания незаметно вынула из своей черной рясы что-то блестящее. Звякнули ножницы.

– Матушка! Что это?

– Ножницы, сладкое чадо мое.

– Зачем оне тебе?

– А затем, дочушка моя, что ты отходишь от нас в жизнь вечную, покидаешь нас, сирых… А нас много, что будут вспоминать тебя да плакать по тебе: мы с Анисьюшкой, Анна Амосовна да Степанида Гневная, рабыни твои и сестры по Боге, раб твой Иванушка, что злато-серебро твое, все сокровища твои скрыл от царя и никониан и за что ныне взят и мучению предан…

– Так и Иванушку, старого раба дому моего, взяли? – спросила, о чем-то думая, узница.

– Взяли, милая.