Книга Евреи государства Российского. XV – начало XX вв. - Илья Бердников

Венчанный лавром вечной славы,Певец Онегина, Полтавы,Кем русской лиры стройный звонПевучей, светлою волноюРазлит над русскою землею.

В статье «Чувства добрые» Семен Григорьевич задается целью показать роль Пушкина для российского еврейства. Он приводит знаменитые слова из пушкинского «Памятника»:

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,И назовет меня всяк сущий в ней язык:И гордый внук славян, и финн, и ныне дикийТунгус, и друг степей калмык.

Следом за этим Фруг цитирует строки, в коих, как он деликатно выражается, «пророческий дар поэта в значительной степени уступал его мощному поэтическому дару»:

Однажды созвал я веселых гостей,Ко мне постучался презренный еврей.

«Что же мы видим? – вопрошает еврейский стихотворец. – Дикий в то время тунгус едва ли стал менее диким; степи калмыцкие и поныне лежат, объятые многовековым сном, чуждые животворной силы пушкинских вдохновений. А знают и любят Пушкина сотни тысяч потомков «презренного еврея», которые читают его творения и благоговеют перед его великим бессмертным гением». Он пишет о приобщении еврейства к русской культуре, особенно массовом характере в эпоху царя-освободителя Александра II: «И тогда-то к Пушкину действительно «постучался еврей», но не за презренным «златом», которое платят шпиону, а за чистым золотом возвышенных поэтических вдохновений. Тысячи детей «презренного еврея» стали учиться русскому языку. Первое стихотворение, выученное еврейским ребенком, было Пушкина. Первый восторг поэтического настроения, испытанный еврейским юношей, еврейской девушкой, почерпался ими у Пушкина». И особенно отрадно, что произведения великого поэта переведены на древнееврейский, и иудей, «еще не зная русского языка, уже будет знать и любить того, кто составляет венец и гордость русской литературы».

Фруг горячо пишет: «Поэзия… создает в человеческой душе ту нравственную атмосферу, в которой, как зерно в рыхлом черноземе [сравнение, характерное для сына пахаря! – Л. Б.], зарождаются, растут и зреют добрые чувства и высокие мысли… Как полезно, как благодатно было бы именно теперь пробуждение «добрых чувств» к обездоленному, измученному вековым бесправием народу, который рвется к знанию и свету, как милости, просит права «учиться», чтобы свои силы и знание свое употребить во благо себе и другим». Поэт сожалеет, что великий Пушкин не знал, чем стали российские иудеи за последние пятьдесят лет: «Если бы он видел хотя бы одного врача-еврея, добровольно отправляющегося в местности, зараженные холерой, цингой, голодным тифом, еврея, занимающего кафедру русской словесности, еврея, всю жизнь работающего в стенах публичной библиотеки над старинными рукописями, и в то же время сотни других евреев, лишенных возможности применять к живой и благотворной деятельности свои знания и силы, – он, стремившийся пробуждать своей лирой чувства добрые и милость к падшим призывать, вряд ли прошел бы молча мимо этих явлений».

С большим пиететом относился он и к творчеству Лермонтова. Известный литературовед С. А. Венгеров говорил, что Семен Григорьевич воспитывался под влиянием сего великого поэта, а И. Н. Розанов, отмечая в статье «Отзвуки Лермонтова», что многие стихотворцы пользовались «уже готовыми поэтическими оборотами и образами из славного наследия русской поэзии», среди них называет и Фруга. Критик А. Волынский показал на многих примерах лексические соответствия и сходный характер стиля двух авторов. Интересно, что Фруг вслед за Лермонтовым обращается к образу Демона. Впрочем, здесь он опирается на ветхозаветную традицию из 4-й части «Книги Бытия» («А теперь ты, проклятый от земли, что раскрыла уста свои, чтобы принять кровь брата с твоей руки»), в то время как русский стихотворец трактует образ с христианских, православных позиций. Лермонтовский Демон наказан одиночеством, и ангел побуждает и преображает его божественным словом. Демон же Фруга дан в ипостаси вселенского зла. В сюжет вводятся новые образы – «глаза Сатаны» и «чело Сатаны».

Коварным блеском ярко пламенеютДве красные сверкающие искры,Два острых, черных бархатных крылаСо светлою мерцающей каймоюВиднеются из чащи изумрудной,И резкий очерк бледного челаС дрожащими угрюмыми бровямиТо скроется за черною листвою,То вновь мелькнет в сиянии луны:На башенку с мерцающим просветом,Пытливой хищной зоркостью сверкая,Сурово смотрят очи Сатаны.

Яркие, неожиданные противопоставления («черная листва» – «сияние луны») создают ощущение безысходности. Близки по сюжету и поэмы «Мцыри» Лермонтова и «Рок» Фруга. В обеих поэмах речь идет о смерти юноши «во цвете лет». Отличие здесь, однако, не только в том, что в первом случае перед нами грузинский монах, а во втором – индийский раджа. Различно их отношение к уходу из жизни. Если умирающий Мцыри завидует старому монаху, что у того «есть в мире, что забыть», герой Фруга покорен судьбе и воспринимает кончину в духе Вечности Бытия.

Интересно и его стихотворение «Памяти А. Н. Островского». Согласно Фругу, великий драматург начал свой литературный путь в «счастливые те дни», когда

…дума русская, порвав оковы страха,Вставала гордая, восставшая из праха.

А ведь в ранний период Александр Островский был сотрудником известного своим почвенническим направлением журнала «Москвитянин» и сосредоточился на идеях национального своеобразия и русской самобытности, поэтизируя народный быт. Как это ни парадоксально, но еврейского поэта привлекает в Островском именно национальный характер его творчества. Как и первый русскоязычный еврейский литератор Лев Невахович, проявивший себя в свое время как истый русофил, наш поэт слагает гимн «живительной речи» русского писателя:

И этих сил родник, и звуки речи этойВ душе твоей, огнем божественной согретой,Кипели до конца твоих блаженных дней…И шла вся Русь к тебе со всех сторон родных,С любовью, с гордостью твой труд благословляяИ в твой венок цветы бессмертия вплетаяВосторгов чистых и святых.

Показательно, что критик-западник К. К. Арсеньев заметил чуждую ему славянофильскую тенденцию сего сочинения и заключил поэтому, что оно «неверно освещает фигуру умершего писателя» Островского.

Интересно, что и своему стихотворению «Давид и Голиаф» Фруг предпослал эпиграф из А. С. Хомякова, одного из основоположников славянофильства:

…когда на битву с ложьюВосстанет правда дум святых.Не налагай на правду БожьюГнилую тягость лат земных.Доспех Саула – ей окова,Саулов тягостен шелом:Ее оружье – Божье слово,А Божье слово – Божий гром!

Слова о доспехах и «шеломе» Саула, противных Божьей правде, связаны с легендарной историей о вероломном преследовании этим царем прославленного Давида, завоевавшего после победы над филистимлянином Голиафом любовь всего народа израильского. Автора-иудея и православного стихотворца объединяет благоговейное отношение к Ветхому Завету: ведь и сам Иисус считал, что эта Книга – слова самого Бога или же слова, написанные пусть даже и человеческой рукой, но по вдохновению Святого Духа. Фруг вкладывает в уста Давида монолог, служащий непосредственной реминисценцией пассажа Хомякова: