Книга Политическая цензура в СССР. 1917-1991 гг. - Татьяна Горяева

Структура вещания год от года усложнялась, образуя сектора общественно-политического вещания, самообразования, искусства, детского вещания, интернациональных передач. Главные пропагандистские задачи радио концентрировались вокруг политических, экономических и культурных проблем, каждая из которых представляла целый комплекс тематических направлений вещания. Так, в секторе общественно-политического вещания в 1930-е гг. существовали редакции, которые готовили направленные передачи для различных групп слушателей: колхозников, красноармейцев, молодежи, женщин.

С ликвидацией радиогазет и организацией в августе 1932 г. редакции «Последних известий» произошла существенная перестройка эфирной сетки «вещательного дня»: ежедневно передавалось четыре выпуска «Последних известий» (по станции им. Коминтерна в 7 ч 30 мин., 12 ч 00 мин., 18 ч 00 мин., по станции ВЦСПС в 23 ч 30 мин.).

В 1930-е гг. был очень распространен жанр репортажа, получивший свое теоретико-эстетическое обоснование в документальном кино (Дзига Вертов), параллельно развивающийся в публицистике и радиожурналистике. Аудитория была заворожена актуальными репортажами о полете стратостатов, встрече челюскинцев, парадах с Красной площади, из черноморских глубин и лаборатории академика И. Павлова. Эта имитация проникновения в реальную жизнь, сдобренная возбужденными патетическими комментариями, создавала тем не менее определенную документальную среду (архивные звукозаписи 1930-х гг. хранятся в РГАФД). Соотношение информационных и документальных передач резко уменьшилось в пользу чисто пропагандистских радиопрограмм, готовившихся в недрах созданного в 1936 г. Отдела микрофонных материалов. Невысокий профессиональный уровень текстов, однообразие жанров (лекция, беседа, литературная композиция), а главное — их тематика («Церковные шпионы японского империализма», «Ленин и Сталин — вожди и организаторы Красной Армии», «За сталинские семь-восемь миллиардов пудов зерна», «Работа академика Лысенко и яровизация сельскохозяйственных продуктов», «Поднять теоретический уровень и политическую закалку наших кадров» и пр.) превратили речевой эфир второй половины 1930-х гг. в однообразный фон, на котором контрастно выделялось художественное{642} и музыкальное вещание.

Объем программ музыкального вещания уже в начале 1930-х гг. превышал объем всех других видов вещания. А к 1936 г. они стали занимать половину всего объема эфира. В течение месяца Центральное радио давало более 500–600 передач — концертов, опер, музыкальных монтажей. Одним из ведущих направлений была классическая музыка русских и западных композиторов: передавались концерты, знакомившие радиослушателей с различными музыкальными эпохами и стилями; транслировались оперные и музыкальные спектакли из ведущих театров Москвы и Ленинграда. Радио предоставляло микрофон и советским композиторам, устраивая всесоюзные радиопремьеры операм О. Чишко «Броненосец Потемкин», В. Юровского «Дума про Опанаса», Д. Кабалевского «Мастер из Кламси». Именно на радио в 1934 г. прозвучала и получила восторженную оценку музыкального критика{643} опера Д. Шостаковича «Катерина Измайлова», ставшая в дальнейшем объектом беспощадной борьбы партии с формализмом в музыке.

Предметом острых дискуссий являлась легкая музыка на радио. «По кочкам и ухабам радиоэстрады. Покончим с репертуарным безобразием эстрадной дирекции», «Какая же должна быть легкая музыка на радио?» — из этих заголовков публикаций и многочисленных откликов радиослушателей на страницах отраслевой периодики видно, что эта проблема имела принципиальный характер, достигая в определенных выступлениях идеологических высот. Особые нарекания со стороны авторитетных советских музыкантов и композиторов вызывала танцевальная и джазовая музыка{644}. Однако, уступая пожеланиям определенной части аудитории, музыкальная редакция планировала концерты легкой и танцевальной музыки в ночное время. В программы таких концертов включались выступления джаз-оркестров под управлением Л.О. Утесова и О. Лунгстрема, зарубежных музыкантов.

Долгое время было принято считать радиоаудиторию безгранично доверяющей «голосу правды из Москвы». Это связано, прежде всего, с недоброкачественными социологическими исследованиями и отсутствием источников, свидетельствующих об ином отношении к официальной радиопропаганаде. Однако даже немногочисленные, просочившиеся сквозь время и спецхраны сведения, опровергают, хотя бы частично, мнение об одноцветном конформизме советского общества. Единичные критические оценки читателей и радиослушателей, в основном анонимные, рассматривались как враждебные выпады и пересылались в ОГПУ для дальнейшего расследования. Например, на переданный в 1926 г. по Ленинградскому радио фельетон, в котором бичевался буржуазный образ жизни, пришел такой отклик: «Так же было и у нас на Соловках, так же скулы дробили, заставляли писать заключенных опровержение на иностранную заметку… Все так и было… Да здравствует правда!» А вот реакция анонимного радиослушателя на передачу кулинарных советов: «…объявляете, что готовить, а вы дали муки, масла, рису и т. д.? Хорошо вам говорить, если вас Советы кормят, а нас морят, а также и деревни»{645}.

В дневниках В.И. Вернадского имеются записи о первых днях войны, в которых говорится о бездарности и лживости сообщений радио.

Конечно, нельзя сравнивать восприятие личности планетарного масштаба с реакцией массовой аудитории. Однако документально собранные свидетельства, приводимые А.И. Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ», дают определенный социальный срез общества и его дифференцированную активность: «То обожествление Сталина и та вера во все, без сомнения и без края, совсем не были состоянием общенародным, а только — партии; комсомола; городской учащейся молодежи; заменителя интеллигенции (поставленного вместо уничтоженных и рассеянных); да отчасти городского мещанства (рабочего класса)… Именно с 30-х годов рабочий класс стал главным костяком нашего мещанства, весь включился в него. Как, впрочем, и большая часть советской интеллигенции, у кого не выключались репродукторы трансляции от утреннего боя Спасской башни до полуночного Интернационала, для кого голос Левитана стал голосом их совести… Однако было и городское меньшинство, и не такое уж маленькое, во всяком случае из нескольких миллионов, кто с отвращением выдергивал вилку из радиотрансляции, как только смел; на каждой странице каждой газеты видел только ложь, разлитую по всей полосе; и день голосования был для этих миллионов днем страдания и унижения…

Сказав о городе, не упустим теперь и о деревне.., несравнимо трезвее города, она нисколько не разделяла обожествления батьки Сталина (да и мировой революции)… В одном селе Рязанской области 3 июля 1941 собрались мужики близ кузни и слушали по репродуктору речь Сталина. И как только доселе железный и такой неумолимый к русским крестьянским слезам сблажил растерянный и полуплачущий батька: “Братья и сестры!..”, — один мужик ответил черной бумажной глотке: “А-а-а, б…дь, а вот не хотел”, — и показал репродуктору излюбленный грубый русский жест, когда секут руку по локоть и ею покачивают. И загоготали мужики. Если бы по всем селам да всех очевидцев опросить, — десять тысяч мы таких бы случаев узнали, еще и похлеще»{646}.