Книга Арена XX - Леонид Гиршович

– Иосиф Исаакович, только через мой труп. Ребенок должен расти как все, его же дразнить будут. Это варварство – то, что вы хотите, каменный век. Маркуша, скажи им.

– Папа, в любом случае сейчас не те времена, могут быть осложнения.

– В каменном веке это делали каменным топором, иногда промахивались, – ржал Исачок.

– Свои будут, вот их и калечь.

Обычно мой дядя Исаак не мешкал с ответом. Но в присутствии, еще непривычном для него, моей особы он лишь посмотрел на мать и покрутил указательным пальцем у виска. У него самого в ближайшее время намечалось прибавление – двумя с половиною месяцами позднее появилась на свет моя двоюродная сестричка Анечка. И вопрос о «покалечении» сам собою отпал.

Жестоковыйность деда Иосифа была бессловесной: не бранился, не вспыхивал. Когда говорил по-русски, то казалось, рассказывает анекдот. Многие рассказчики анекдотов сами же первые начинают смеяться. Так и он – над собою.

Поэтому он только сказал:

– Мы уходим, Гитуська, – и облачился в пудовые доспехи зимнего пальто с каракулевым воротником такого размера, что, будучи поднят, доходил до верха высокой бобровой шапки с черной шалыгой из каракульчи. Местечковый буржуй в стране победившего пролетариата, воплощенное неприятие того и другого – и побежденной страны, и ее победителя.

– Недаром ты из породы выкрестов, – сказала бабушка Гитуся матери, вставая вслед за ним. В отличие от деда, учившегося в хедере, она хоть и была грамотная, а всё не могла взять в толк, что времена другие, что с отменой Бога переход в православие отменялся. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, всяк остался закреплен за своей национальностью. Мать это не задевало: выкресты, не выкресты. Другое дело, когда та вдруг говорила, что ее «махатонет мишугенэ»[86]. Тут уж сразу начиналось:

– Гита Меировна, я вам запрещаю.

– А что, я неправду говорю? Кто сидит в сумасшедшем доме? Я, что ли, сижу в сумасшедшем доме?

Когда от бывшей домработницы пришла телеграмма (посланная за счет получателя) с сообщением о кончине Саломеи Семеновны, матери достали билет в мягкий вагон: надо было что-то забрать из вещей, что-то продать, например ее пианино, на котором она в детстве играла. Отец беспокоился: как там Лишенька одна справится, может, кому-то еще поехать с ней?

– Она в Ташкенте без тебя прекрасно устраивалась, это тебе надо помогать с Юликом, – и бабушка Гитуся на те три недели, что матери не было, перебралась к нам на Пестеля. Когда про меня спрашивали: «Сколько ему времени?» – обычно какая-нибудь женщина на скамейке, тоже с коляской, то бабка моя, что-то пробурчав, пересаживалась на другую скамейку. Боялась дурного глаза.

Мать и впрямь выручила сколько-то там тысяч, привезла картину, изображающую суд царя Соломона: две женщины вырывают одна у другой младенца моего возраста, над которым слуга, по слову царя, уже занес нож. А еще – пять ржавых десертных вилочек, несколько выцветших писем от деда Марка к бабке Саломее и пьесу, в которой она играла. Про остальное Клавдия говорила: «А Саломея Семеновна мне подарила. Я ей передачи носила. И Марк Захарович помер у меня на руках. Где вы были? То-то же».

Так на стене у нас появились огромная, проткнутая в двух местах картина маслом и отретушированный фотопортрет дяди Юлика, убитого на войне, – чьим именем я был назван. Если б назвали в память деда, я был бы Марк Маркович. («Глаза моего отца закрылись за шесть месяцев до того дня, как мои раскрылись…»[87]Чарльз Диккенс.) А так Юлий Маркович. Сцены из римской истории.

Ужас скорой отцовской смерти преследовал меня. Вернувшись из школы, я понимал по запаху, что приезжала неотложка. «Как папа себя чувствует?» было дежурным вопросом взрослых – как в детстве матери «ле тем дю жур»: «Кого ты больше любишь, папу или маму?»[88]Я честно мог бы повторить за нею: «Папу, а мама у меня запасная». О совесть лютая, как мучишь ты жестоко. И по сей день честность, которая хуже воровства, мой фирменный знак: честность как литературный прием. (Низкий поклон Льву Николаевичу, разумеется не Гумилеву и не князю Мышкину.)

«Ленинград, зима, блокада», – декламировалось со всех перекрестков, на всех пересечениях моих расспросов и его историй в ответ. Блокада сообщала фасадам, улицам, всем названиям в городе внешность отца. В петербургском ландшафте отец продолжался.

«…Выменял, значит, часы-браслет на два мешка дуранды. Возвращаюсь в темноте – шаги. “Гражданин, что вы несете?” Я показываю ему на трупы, сваленные за оградой Куйбышевской больницы: “Товарищ милиционер, мы с вами оба будем скоро так лежать. Один вам, один мне”. Он схватил мешок и убежал».

Или – мы ехали на троллейбусе по проспекту Сталина: «В блокаду, помню, пошел я, значит, сюда, на Третью Красноармейскую, к одной женщине, ей твой дядя Юлик, мамочкин брат, с фронта писал. Хотел узнать про него, а там дверь заколочена и мелом написано: “Все умерли”».

Тайком, словно в соседскую посудину из вредности, подливал он воду в кастрюлю с супом, варившимся на нашей конфорке, – чтоб было больше. Конфорок было шесть: четырехконфорочная плита с общей духовкой, наша и Курбаков, и отдельно двухконфорочная – тети Нади. Квартира не считалась перенаселенной, но это только добавляло агрессивности квартирантам. Тогда как коммуналки-мегаполисы больше походили на мирную саванну. В квартире у бабки с дедом жильцы бродили, как в банном тумане, не замечая друг друга. Я насчитал пятьдесят шесть человек. У нас же градус скандальности был высок, хотя до рукоприкладства с вызовом милиции не доходило. Курбако, мастер цеха на номерном заводе, не был «хулиган-хулиган», а так… Немножко не любил евреев, немножко не любил профессию моих родителей – и «множко» не любил мою мать, которую не смущали его угрозы, что, дескать, работает в «ящике». Потом старшая дочь Курбако Раиса вышла замуж за грязного и гнусного типа по фамилии Тышлер – грязного, потому что после него стульчак всегда был мокрый, а гнусного, потому что затоптал насмерть котенка Яшку, белого в чернильных брызгах, который, прежде чем издохнуть, еще день ходил кровью.

Меня Курбаки пытались перевоспитать. Это свидетельствовало в их пользу – или наоборот. Я, говорилось мне, когда вырасту, буду не как Марк Иосифович, а докажу: не все евреи трусы, и в первый день войны пойду на фронт. (Замечательно, что были друг с другом на вы и по имени отчеству.)

Я спорил:

– А мой дядя Юлик? Он тоже погиб.

– Погиб… Что, он прямо вот так – сам пошел и погиб? Убили, вот и погиб. У русских целыми семьями шли на фронт: и отец, и сын, и братья, и никто не вернулся.

– Папа не мог воевать.

– Как это не мог?