Книга Поправка Джексона - Наталия Червинская

Уже после возникновения у них с Анатолием смелого и заманчивого плана, благодаря чудесам Интернета и обилию свободного времени, Олег исследовал всю историю семейного гнезда.

Доходный дом был построен, когда завертелись на короткий срок колеса цивилизации, удушенного в самом младенчестве капитализма. Когда-то в их квартире обитал почетный гражданин, купец первой гильдии, миллионщик. Наивный купец верил в демократию и социальные реформы, давал деньги на революцию. Вскоре после революции его, по недостоверным сведениям, утопили в проруби.

А Cтраховое общество верило в безопасность, и к девятьсот четырнадцатому году много кого успело застраховать от потери жизни и имущества, а также от всех видов увечий и членовредительства. Ничего из этого не вышло, как и из всех человеческих попыток спланировать и проконтролировать будущее. В самом роскошном из построенных Страховым обществом домов, в здании на Лубянке, разместилось впоследствии именно то учреждение, которое занималось исключительно увечьями, членовредительством, изъятием имущества и ликвидацией жизни.

Страх и безопасность укрепились, но решительно размежевались: страх достался частным лицам, безопасность — государству.

Казалось бы, после этого люди должны были навеки отказаться от всякой страховки и оглядки, от всякого накопления впрок. Вся индустрия предохранения от будущего должна была кончиться.

Но нет: и в доме Страхового общества во все времена люди копили, строили, надеялись.

Адвокат Толик к деньгам, счетам, распискам относится презрительно. Оплату признает только наличными, а наличные небрежно, не глядя, сует в карман.

— По-нашему, — говорит Толик, — по старинке. Я на чеки не работаю.

После долгих лет жизни в крохоборческом западном мире, со всеми их банковскими отчетами, графиками, статьями бюджета, Олегу видится в наличных уютная старомодная прелесть. И ему приятно, ностальгически приятно подчиняться, отдавать без расписки, подписывать таинственные доверенности. Такое забытое блаженное чувство потери своей воли, отрешенности, как бывает у человека на больничной койке: от меня ничего не зависит, поумнее меня люди будут решать…

Толя уже полгода как копает туннель, подкоп в сторону сретенской квартиры. Ведь черт ногу сломит в правах владения, в степенях незаконности многократно переукраденного жилья, бывшей купеческой огромной квартиры, разгороженной коммуналки, которую мать присвоила в личное владение, расширила, как империю, прорубив не то что окно — стены прорубив.

Да, сегодня надо решительно поговорить с Анатолием. И потом с Зоей. Зое он ничем не обязан, кроме денег. Но деньги он как-нибудь вернет. Например, квартиру можно на часть года сдавать. Или опубликовать мемуары о матери. Показать мать в правильном разрезе, в нужном освещении. Там такая книга пойдет нарасхват.

Вот даже Толик, хотя он необразован и в некоторых вещах достаточно диковат, но и он слышал имя Е. М. Поликарповой, уважает ее, говорит: ваша мама была настоящим менеджером и патриотом. Ей следует памятник поставить. Ему, Толику из Кемерова, лестно способствовать сыну товарища Поликарповой в таком важном деле, как возвращение законного наследственного имущества.

Олег совершит свой подвиг. Он спустится в ад своего детства. И все изменится. Он еще увидит небо в алмазах.

Очень мало уже остается времени на небо в алмазах.

Вначале была одна комната — часть разгороженного бывшего зала.

Огромный черный камин, украшенный отсеченными головами, жуткими существами и гирляндами, они используют под кладовку, чтоб метраж не пропадал. А до революции в каминах разводили огонь.

Как страшно жили люди: огонь внутри комнаты, ревущее пламя, костер. До революции было еще страшнее, а ведь и так страшно: волки, шпионы, хулиганы, клопы, вредители.

Бормашина.

Полуголые женщины на улицах мелко трясутся, взламывая отбойными молотками асфальт. Санитарка обхватывает Олега сзади и держит, зубной врач приближается с бормашиной, улыбается доброжелательной, мудрой, отцовской улыбкой…

Однажды ночью подслушал разговор родителей — мать часто по ночам кричит на отца — и понял, что у них много было других, ненастоящих детей, которые не то умерли, не то вообще не родились. А он вот родился. Потому что недоглядели. Он — обуза.

Мать — важный человек: она жертвует собой. На работе — для партии. А дома — для семьи. Папа работает по ночам в ведомстве. Он ездит в командировки, возвращается с чемоданом, который воняет больше, чем остальная квартира; в нем лежат завернутые в газету грязные носки и рубашки.

Вонь же, вонь была всюду, но никогда не упоминалась. Обоняние игнорировали, как интеллигентные люди. Теперь физиологию покорили. Теперь бесстыже говорят о физиологии, а ведь раньше даже упоминать не решались, в подсознанку загоняли.

В молодости он восхищался прогрессом. А теперь все чаще думает: ну и что? Ну прогресс. Лично его, Олега, в результате прогресса вообще на свете бы не было. Не было бы никаких детей у товарища Е. М. Поликарповой.

Тут никто не знает про ту бормашину. У них не болят зубы. Если и болят, то не так. Вот в чем самая главная разница: они зубных врачей боятся не из-за боли, а из-за денег. У них всё деньги, деньги. Хотя бы вот этот торговый центр, набитый людьми, продающими друг другу ненужные, яркие, недолговечные вещи. Права была когда-то Пашка про американское мещанство. Очень тут все вульгарно.

Толику, к сожалению, тоже важны деньги. Если Олег запаздывает с необходимыми для судебных расходов деньгами, Толик очень и очень сердится. Спускаться в ад с таким довольно алчным Вергилием страшновато. У них так мало общего.

Толик не помнит имперской окаменелости поликарповского детства. Он непуганый, этот Толик. Или пуганый, но не допугали его.

Однажды, совсем еще маленький, проснулся ночью от тишины. В комнате стоял страх, густой, как туман. Родители на своей тахте, по другую сторону обеденного стола, дышали ровно и тихо, как дышат во время игры в прятки. Он услышал сначала тишину в комнате, а потом уже — ровный рокот мотора под окном. Ему мерещилось, что кто-то очень тихо поднимается по черной лестнице. Кто-то беззвучно сползает по узкой черной трубе камина.

Потом внизу, во дворе, послышались приглушенные голоса. Люди тихо переговаривались. Хлопнули двери, машина отъехала.

Тогда в темноте чиркнула и загорелась спичка, запахло папиросным дымом. Потом на тахте началась тихая возня, тяжелое пыхтение отца, придушенный вскрик матери. Потом вскоре храп. Всё.

Это было так давно, что он не знает: было или потом придумал. Могло быть.

Водопроводный кран на кухне капает, и обмотан гниющей тряпочкой, как флюс. Выход из квартиры не по бывшей парадной лестнице, а по черной, спускающейся во двор. Трубы, провода уходят в никуда, повсюду забитые двери. Нет никакой возможности вырваться из этих тупиков. Стены дома толщиной в метр, окна заклеены и заложены ватой.