Книга Теофил Норт - Торнтон Уайлдер

Нет, я сошел на берег не последним. Я увидел мистера Монтгомери, постаревшего за несколько часов на тридцать лет, едва державшегося на ногах, — его встречали врач, слуга и два шофера. Жена, которая выглядела в соболях просто очаровательно, села с ним рядом. Вторая машина была так набита вещами, что Туанетте пришлось влезть на колени к слуге.

Освободившись от объятий благодарного населения, я — в первых проблесках зари — двинулся к форту Адамс: всего две мили, но более долгого перехода я не помню. На построении после подъема выяснилось, что девять десятых гарнизона — в самовольной отлучке.

Это было знаменитое «Ложное перемирие».

Дисциплина развалилась. В последующие дни, до того как официально был объявлен мир, штабная рота успела составить для проформы увольнительные свидетельства, а я — получить путевые документы и собраться с духом для предстоящего бесконечного мира и ответственного дела — жизни. Я не пытался связаться с домочадцами Монтгомери, предполагая, что у них царит такой же хаос, как вокруг меня.

Вот как случилось, что спустя почти восемь лет не Туанетта и не Дженни, а миссис Эдвина Уиллз покинула вслед за мной комнату тети Лизелотты и нашла меня спящим у стены, между вторым и третьим этажом.

Лето подходило к концу. Многие из моих «учеников» уже строили планы на осень, и уроки наши прекратились. Я был рад, что у меня прибавилось досуга. Я проводил дома долгие приятные часы, подгоняя записи в Дневнике, заполняя его «портретами» моих новых знакомых, — и теперь, через столько лет, страницы его освежили мою память и помогают мне писать эту книгу. Я усердно работал, и «профессору» было легко отклонять приглашения бывших учеников, даже самые сердечные.

Эдвину и Генри я видел почти ежедневно. Они собирались пожениться, как только мистер Уиллз упьется до смерти в своем далеком Лондоне на деньги, которые ему посылала супруга. Я любил Эдвину, любил Генри и с гордостью могу сказать, что и они меня любили. Никогда и ни разу — ни в обществе, ни наедине — мы с Эдвиной и намеком не показали, что давно знакомы. Даже всевидящая миссис Крэнстон об этом не догадывалась. Эдвина преуспела. Ее магазины — сперва в Нью-Йорке, а потом и в Ньюпорте — пользовались большой популярностью. Она подобрала и обучила помощниц, а потом сделала их директрисами магазинов, потому что для себя нашла более интересное и даже более выгодное занятие. Ему трудно дать название, но она пришла в восторг, когда (из своего багажа в «двенадцать языков») я предложил ей титул arbitrix elegantiarum и разъяснил его смысл: «Женщина, которая устанавливает законы хорошего вкуса», как это делал Петроний Арбитр при дворе императора Нерона. Эдвина продолжала утверждать, что она всего лишь камеристка, но отклоняла все предложения поступить камеристкой к какой-либо даме — и насколько же не соответствовала этой должности роль, которую она играла в Нью-Йорке и Ньюпорте! Ни одного бала, ни одного пышного обеда не обходилось без Эдвины в будуаре, отведенном для приглашенных дам. Многие гости привозили с собой своих горничных, но ни одна не могла быть спокойна за свой внешний вид, пока его не одобрила Эдвина. Ведь это ее строго внушаемое правило «ничего лишнего» так изменило манеру одеваться. Она давала советы только тогда, когда их спрашивали; многие дамы, бесконечно уверенные в себе дома — в Чикаго, Кливленде и даже Нью-Йорке, — гордо плыли вниз по мраморной лестнице, словно галеоны на всех парусах, но вдруг начинали ощущать, что уверенность покидает их с каждым шагом, и поспешно возвращались наверх. Сомнение, хорошо ли ты выглядишь, нередко превращается в муку — особенно в переходную эпоху, когда на смену барокко идет классицизм. Эдвина не создавала нового стиля, она ощущала «всеми фибрами» перемену ветра и неслась на гребне волны.

Эдвина была не только судьей в том, что вам идет или не идет. У нее искали поддержки и утешения, она вселяла бодрость в старых и молодых; она знала или угадывала все: приближающуюся истерику, приступ бешенства, семейные распри, вендетты, столкновения жены с любовницей, страхи новобрачной, впервые представшей пред обществом («если вы устанете, миссис Дюрьи, поднимитесь наверх и посидите со мной немножко»). Вскоре поле ее деятельности стало еще шире. Ее приглашали в дома, чтобы составить списки свадебного приданого или траурной одежды. Дамы звали ее на совет по поводу своего гардероба. Работа ей нравилась и оплачивалась хорошо, но основой ее благоденствия была любовь к Генри и дружба с Амелией Крэнстон.

Вот какую Эдвину я встретил в середине августа. Теперь я мог чаще посещать дом миссис Крэнстон. Каждый день в половине пятого Эдвина устраивала у себя в «квартире над садом» чаепитие, и меня попрекали всякий раз, когда я отсутствовал. Эдвина любила беседы за столом. К нам, если ей позволяли дела, присоединялась и миссис Крэнстон. Разлив чай, Эдвина полулежала на кушетке, прислонясь плечом к плечу Генри, который весь подбирался от гордости.

Я неохотно рассказывал о своих знакомствах на Авеню. Не сомневаюсь, что миссис Крэнстон была как-то осведомлена о моих взаимоотношениях с Босвортами, Грэнберри, а возможно, и Ванвинклями; знала она и о моих отношениях со Скилами. Но она уважала мою скрытность. И когда я уже чувствовал, что летние хлопоты подходят к концу, на меня свалилось самое трудное и близкое мне дело — Персис и Бодо.

Я сам не знаю, что имел в виду, спрашивая Бодо: «Вы вернетесь в Ньюпорт двадцать девятого августа?» У меня бывают такие подсознательные движения. Надо было что-то спешно предпринять — а раз надо, значит можно.

С того дня, когда Бодо уехал из Ньюпорта, мое воображение настойчиво отыскивало выход; искал я его даже во сне. Я уже говорил, что и отчаяние, и надежда связаны с воображением. Побуждаемое надеждой, оно рисует все мыслимые решения вопроса, толкается во все двери, пробует сложить даже самые несоединимые части головоломки. А когда решение найдено, трудно припомнить, как ты к нему пришел: ведь большая часть пути проделана в подсознании. Я чувствовал, что можно как-то доказать пристрастие майора Майклиса к русской рулетке. Я уже мысленно видел, как Бодо возвращается в Ньюпорт, чтобы устроить divertissement[116]на Балу слуг в доме миссис Венебл. Я начинал понимать, что каким-то образом мне поможет Эдвина.

В тот день, когда Бодо уехал, я точно вовремя появился на чаепитии в «квартире над садом».

— Сегодня, Тедди, у нас будет гость… Да, и очень почтенный гость — начальник полиции Дифендорф. Мы с миссис Крэнстон должны обсудить с ним одно дельце. Хоть мы и бедные, беспомощные женщины, но в ряде случаев сумели оказать начальнику полиции довольно важные услуги, ну и он, конечно, много раз помогал нам.

— Эдвина, милая, еще до того как ты рассталась со своими акулами и пучинами, я позволил себе рассказать нашему приятелю, какой ты замечательный сыщик!

Да, он мне рассказал. Увлекательную историю.

Слуги живут в постоянном страхе, что их вдруг уволят, не дав рекомендации. Обычно этому сопутствует обвинение в краже каких-нибудь ценностей. Читатель знает, что я не люблю обобщений, но уж если их делаю, то без оглядки: люди, владеющие большим наследным состоянием, склонны к неуравновешенности. Со мной и с вами было бы так же. Они ощущают себя как бы вынесенными за скобки, особыми гражданами этого трудового или праздного, большей частью голодного, часто замученного, часто бунтующего мира. Их преследует страх, что дарованное им судьбой, случаем или Богом может быть так же таинственно отнято у них судьбой, случаем или Богом. Они угнетены сомнением — достойны ли они того, что имеют. И предполагают (иногда не без оснований, а чаще нет), что являются предметом зависти (а это — один из смертных грехов), ненависти или издевательства. Они опасливо жмутся друг к другу. Они сознают, что не все в порядке, но кто положил этому начало? И чем это окончится? Копните — и обнаружите истерию.