Книга В бездне времен. Игра на опережение - Алексей Рюриков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Эрнста Олдхэма арестовали спустя неделю вежливые, спокойные люди из контрразведки. Улик против него, кроме оплаты неким российским подданным счета в Цюрихе, в распоряжении обвинения не имелось, а потому MI-5 пошла на сделку. В обмен на признание и детальные показания Арно получил всего четыре года тюрьмы. Его супруге «от старых друзей» передали достаточную для оплаты защитника и прочих издержек сумму денег, и она с благодарностью ее приняла.
* * *
Подполковник Смагин работал под негласным контролем Охранного до тридцать седьмого года, взяли его под шумок массовых арестов по делу о заговоре Брусилова – Скоблина, расстреляли после закрытого трибунала «без гласного оповещения». В архивах Intelligence Service он так и остался нераскрытым российской контрразведкой.
* * *
Все это случится позже, а пока Глобачев, признав логику заведующего Разведчастью, в очередной раз кивнул, соглашаясь:
– Пусть действует. Что по Марселю?
– Операция завершена в основном успешно. Террористов взяла Сюрте, ушел только Мельников.
– Шах договорился с британцами?
– Его запросы после наших демаршей стали скромнее. К тому же Реза торопился обратно, о заговоре в Тегеране ему сообщили еще в море. Новое соглашение подписано. Площадь концессии уменьшилась, Персии гарантирована защита от колебаний цен и пятнадцать процентов прибыли, полученной по всему миру и распределенной между акционерами. Ну и 750 тысяч фунтов стерлингов ежегодно, фактически лично для Пехлеви. Шах неплохо пощипал британцев, но основные позиции Англо-персидской компании сохранены.
– А позиции Англии в Тегеране усилены, – едко добавил Константин Иванович. – Впрочем, вы получили на то санкцию, а Германия сегодня и вправду важнее. Главное, Барту уцелел, теперь через несколько дней немцы перестанут беспокоить Зимний. А к Персии вернемся, когда сил накопим.
И, заканчивая уже совещание, спросил Коттена напоследок:
– Что Гумилев, которого вы в центр событий в виде точки притяжения затолкнули?
– Гумилев свою роль отыграл должным образом, – ответил Михаил Фридрихович. – И с Григулявичусом вышло красиво, хоть официально и неудача получается, и Сталь вытащил, и с покушением французам неплохо помог.
– Во Франции его наградили орденом Почетного Легиона, – заметил Знаменский. – За Марсель.
– Наградили, – согласился Коттен. – И пока он останется в Париже. Ваше превосходительство, – он поднял взгляд на шефа жандармов, – оккупация Германии началась вчера. Уже известно, займут ли французы Баварию?
– Кажется, да, – чуть удивленно произнес начальник. – А в чем дело?
– В Марселе не удалось взять самого опасного, Инженера. Но мы зафиксировали его в Мюнхене. С Савинковым он пока встречаться не пожелал, видимо, опасается претензий, да, может, еще про Хилла прослышал. Поэтому наш фигурант направился к своему давнему другу, известному, – тут глава Охранного хитро улыбнулся, – под кличкой «Кузьма». И еще «Дядя».
– Бокий, – утвердительно произнес Глобачев, уперевшись ладонями в стол. – Михаил Фридрихович, вы вышли на Бокия?
– Да вот, тропили одного зверя, а пришли к берлоге моего коллеги, Глеба Ивановича, – довольно ответил Коттен. – Самый законспирированный товарищ, он, как известно, в «Объединенке» контрразведкой заведует, ажно с самого двадцать первого года. Еще Ленин, покойничек, ему поручил.
– «Черная книга»? – вспомнил и Знаменский.
– Именно. Список секретных осведомителей партии, симпатизантов с толстыми кошельками или высокими чинами, да прочие любопытнейшие записи.
– Если это не миф, конечно, – усмехнулся начальник ОКЖ.
– Вот Гумилев и проверит. Мельникова достанет заодно, в Мюнхене у него в прошлый раз удачно сложилось. Тогда можно будет и у нас к ордену представлять.
Николай Степанович медленно шел по Елисейским Полям. Прошел мимо Триумфальной арки, почти добрался до площади Согласия. На сей раз он не косился на отражения в зеркальном блеске витрин, не менял резко направлений, в этот холодный, но ясный и солнечный день он действительно просто гулял. По Парижу, одному из любимых городов, в котором последние годы так редко бывал, мимо голых деревьев с растопыренными ветками на фоне неба, подставляя лицо резкому ветру, пахнувшему газолином и гарью.
Впрочем, сегодня раздражал и Париж, с его бегущими куда-то людьми и неостановимой рекой автомобилей на проспектах. Хотелось тишины, безлюдности и другого, лучше, конечно, морского, ветра.
«И все ж таки, – мелькнула мысль, – жаль, что нельзя отправиться домой морем. Сел бы на пароход, помахал с борта старушке-Европе…»
Записанные две недели назад в Роттердамском порту строчки всплыли в памяти, отложенное стихотворение напомнило о себе. Ну что ж… поэт нашел глазами небольшое уютное кафе с жаровней, выставленной на террасу, зашел, спросил кофе и достал неизменный блокнот.
Перечитал написанное раньше, хмыкнул, сообразив, что не давало покоя в композиции:
«Сначала, значит, уплываю куда-то, потом ругаю, на чем свет стоит, старушку Европу, а потом хочу сбежать оттуда… я задумывал нечто, скорее, обратное».
Гумилев поменял местами строфы, разбил на части…
«Сначала болезнь, затем исцеление, – довольно подумал он, откидываясь на спинку стула. – И сразу все становится осмысленно:
Бегство
1
Сладка свобода, Великий Боже,
От миража европейских стран,
Где год из года одно и то же,
Где спорят Библия и Коран,
Где Рим болеет инвеститурой,
Где чеха видит в гробу мадьяр,
Где иудеев, цыган и турок
Терпеть не может любой школяр,
Где в грош не ставя ярмо конвенций,
Едва оправясь от прошлых смут,
О новой славе мечтают венцы,
И новой крови берлинцы ждут,
Где франкофилы и русофобы
Меняют вывески, но не суть.
От грубой силы, от глупой злобы
Хочу сбежать я… куда-нибудь.
2
Устав от горя, устав от будней,
От петербургской больной хандры,
Я выйду в море на белом судне
Искать неведомые миры.
Покинув гавани и фиорды
Балтийской лужи, плыву на юг,
И в этом плаванье, злой и гордый,
Я позабуду про свой недуг.
Оревуар, горловина Зунда,
Прощай, унылый Па-де-Кале!
Под звон гитар иберийских судно
Идет вдоль города на скале.
И вмиг восполнив мои утраты
(Хотя утрачиваю ли я?),
Крепчают волны, поскольку рады
