Книга Декабрь без Рождества - Елена Чудинова

— Не время для милосердия. Не время и не место.

— Когда милосердию есть место в сердце, для него всегда время.

— Ваше Императорское Величество, мы не пред гишториками теперь говорим. И не то они напишут о Вашем Величестве, когда вы явите теперь мягкость.

— Да пусть пишут, что им заблагорассудится. На гишториков мне наплевать, Сабуров. Я не пойду поперек себя. Отступись, довольно арестов, довольно следствия.

— Это окончательное решенье Вашего Императорского Величества? — Роман Кириллович сделался теперь на удивленье покоен. Дыхание его выровнялось.

— Это моя воля.

— Государь, благоволите принять мое покорнейшее прошение об отставке.

— Это окончательное твое решенье, Сабуров? — Николай Павлович отступил на несколько шагов и повернулся к подернутому ледяными узорами окну.

— Вы меня неволите к нему.

— Ты рубишь сгоряча, — Император глядел теперь не на Сабурова, а в синюю предрассветную тьму. — Кто у меня есть, кроме тебя да Роскофа?

— Роскоф пусть за себя думает сам, а я не стану работать с привязанной за спину правой рукой.

— Что ж, вольному воля. — Теперь лицо Николая Павловича не казалось красиво: осунувшееся, с ввалившимися глазами. Безмерная усталость, безмерное напряжение последних месяцев проступили в нем. — Вот, что я скажу тебе, Сабуров. Я не стану дарить тебя ни чинами, ни наградами. Такую преданность, такие заслуги царям земным награждать нечем.

— Ну, положим, одной награды я бы все ж попросил, — Роман Кириллович улыбнулся.

— Какой же?

— Государь, запретите масонские ложи.

— Считай, что это уж сделано. Я исправлю братнюю ошибку. Все станет как при моей бабке.

— Аракчеев замешан в заговоре.

— Не станем трогать того, кем дорожили, быть может, ошибочно, отец и брат. Но обещаю тебе, случай для него кончился.

— Вы не забудете, что иезуиты помогали нам?

— Нет, не забуду. Но речь о тебе, Сабуров. О тебе, не об иезуитах и не о франкмасонах. Запомни одно: твоему возвращению я всегда буду рад. Хоть через десять лет, хоть через двадцать, ежели Господу будет угодно даровать нам столь долгие годы.

— Я запомнил, Государь.

— И то ладно. Спасибо, хоть на Кавказ не просишься мне назло.

— Да какой еще Кавказ, терпеть его не могу! — На сей раз Сабуров рассмеялся. — Сакли, аулы, абреки, девы с кувшинами. Нет уж, весь этот романтизм не по мне.

— А что делать станешь?

— Имением давно заняться пора. Дом ветшает без хозяйского призора. А заодно и женюсь. Тоже давно пора, отгулял свое.

— И уж есть кто на примете?

— Есть.

— Коли так, то и удерживать тебя грех! Прости меня, не слуга, а верный друг мой. Зря говорят, будто двух правд в одном споре не бывает. Потому нам и нельзя согласиться теперь, что мы правы оба. Э, да что там! Прощай!

Суверен и подданный раскрыли друг другу объятия. Объятия боевых товарищей, крепче которых нет в этой жизни ничего.

После ухода Сабурова Николай Павлович долго еще смотрел в окно. Светлело. Уж слышалась отовсюду барабанная побудка.

— Дай тебе Бог счастья с молодой женой, — негромко молвил Николай Павлович. — Только долго ли ты усидишь в сельской тиши?

ЭПИЛОГ

— Вот уж веселились поставщики, глядя на адрес, по коему надлежит прислать заказ, — улыбнулась мать Евдоксия.

Луша прыснула.

Покои настоятельницы и впрямь являли самый необычный вид. На полу и креслах в беспорядке громоздились короба из веселого глянцевого картона, сугробами лежали вороха шелковистой упаковочной бумаги. Всего более приковывало взгляд выпорхнувшее из этих коконов атласное платье. Жемчужно-серое, с вновь вошедшей в моду баской, вроде бы скромное, платье было шедевром портновского мастерства.

— Она права, спору нет. Второй раз под венец, да уж не в самые юные лета — надобно понеприметнее. Однако знаю я Прасковью, ей волю дай, дома сошьет с девками. Не любит на себя деньги тратить. Так что без нашего с тобою вмешательства никак. — Мать Евдоксия придирчиво разглядывала пару кружевных перчаток — столь тонких, что их можно было бы пропустить через кольцо. Обручальное кольцо. — Вот уж тебя будем выдавать, так тут разгуляемся. Нынче в моду начал входить, пишут, fleur d'orange. А платье к нему белое.

Мать Евдоксия искоса взглянула на воспитанницу. Луша, само собою, залилась румянцем, но уже то говорило многое, что не последовало гневных возражений.

Вместо этого девушка подошла к креслу игуменьи и, подобрав подол, уселась перед ним прямо на пол.

— Как же я люблю вас, матушка! — Следуя сердечному порыву, она уткнулась лицом в колени своей собеседницы.

— Именно потому из тебя монахини и не выйдет, — мать Евдоксия ласково провела рукою по льняным волосам. — Удержу ты не знаешь в своих симпатиях да антипатиях, Лукерья. Уж умолчу о том, что симпатии твои иной раз трудно отличить от антипатий.

— Как же мне себя удержать, когда речь идет о вас? — Луша подняла лицо. — Разве не вы пробудили во мне главное — мысль? Разве не вы обрисовали контуры самой моей личности? Разве не вы являете собою совершенный пример для меня — в каждом вашем шаге? Разве не вы притом навсегда останетесь для меня самой непостижимой загадкою? Я люблю вас, как же я вас люблю!

— Не стану обижать тебя словами, что подобные чувства вообще присущи девицам, покуда не изольются в естественное русло, обратившись на мужа и детей. С тобою сие впрямь не совсем так. Немало вложила я в тебя своей души, уж не знаю, стоит ли за то благодарить. Но знаю, ежели я не успею, ты тем же отплатишь Соломонии.

Девушка ни словом не выдала, что слова эти для нее тяжелы.

— В том, матушка, можете быть уверены.

— А я и уверена. — Мягко отстранив девушку, мать Евдоксия поднялась, подошла к окну. — Свадьба Прасковьи с Медынцевым назначена на Красную горку. Не странно ли, что обычная наша, милая и мирная жизнь вновь заявляет свои права? Словно ничего и не было. Как же счастливы должны быть люди, и сколь мало ценят они свое счастье!

Мартовский ветер гонял в окне голые черные ветви. Но снега уж не было: земля лежала стылая, голая, словно бы и не сулящая никакой надежды на скорую радостную траву. Но по солнцу, не торопящемуся уйти, приближение весны все ж ощущалось.

— Вы революцию во Франции вспоминаете? Террор? Разоренье Божьих храмов, поругание святынь?

Луша не дождалась ответа, да и не ждала его. Мать Евдоксия молча глядела в окно.

— Как же я их ненавижу! — пылко воскликнула девушка. — Ведь должны были понять, во что ввергают Отечество!

— Прощения им нет, но как раз потому они нуждаются не в ненависти твоей, а в твоих молитвах. Нужды нет, они заслужили то, что претерпевают теперь — узилище и все то тяжкое, что с заточением связано. Нынешние страдания их несомненны. Поверь, легко жалеть тех, чьи чудовищные помыслы провалились!