Книга Мальчик с саблей - Иван Наумов

И теперь он, последний кьонг анъяров, пойманный в путы кэнхэ в далекой чужой стране, должен спасти душу своей женщины. Помоги мне, Пресвятая Дева!

– Там, под большой корягой, бледные цветки, – сказал Дедушка. – В трех шагах левее – трава с широкими листьями. У тебя за спиной – красные ягоды. Подо мной соберешь немного лишайника. Тут всё не как на Анъяре, но должно подойти. Когда разжуешь, не глотай слюну – сгоришь изнутри. Кашицу вмазывай под веки, как можно глубже. Зрачки залепляй в последнюю очередь.

Саоан опустил на землю тело Магдалены, стараясь не ударить ее голову, и бросился собирать составляющие зелья. Спустя несколько минут бурая смесь закрыла глаза Магдалены, защищая их от воздуха. Кьонг непослушным немеющим языком едва выговорил темные и тягучие слова – третий раз в своей жизни. И только потом позволил себе отползти к ящику с кокосами, расковырять один обломком пилки и выполоскать душистым соком рот, сплевывая и сплевывая тошнотворную горечь.

– Возвращайся к ней, – сказал Дедушка. – Сложнее всего будет с позвонками.

– Но как?..

– Ты знаешь.

Саоан приподнял Магдалену за спину, подставил колено ей под лопатки. На мгновение прижался лбом к ее бледной щеке. И вонзил зубы в остывающую кровоточащую плоть.

А на краю поля, с наполовину обглоданным початком кукурузы в грязной руке, неслышно возник индейский мальчик. Лет семи, не старше. Что он мог понять и увидеть? Понять – ничего. А увидеть – страшного окровавленного человека с тяжелыми бровями, широким сплюснутым носом и глазами как горящие угли. Человека, впившегося зубами в разодранное горло жертвы.

В другой обстановке Саоан успел бы захватить взгляд ребенка, успокоить и усыпить его на несколько часов, но сейчас кьонг просто посмотрел ему в глаза и прочел в них свою судьбу.

А мальчик уже бежал по полю, размахивая руками и крича, сколько хватало дыхания.

– Людоед! Людоед!

Саоан преодолел последние жилы, на зубах захрустели кости. Голова Магдалены отделилась от тела, и кьонг начал проговаривать длинное заклинание, каким ему приходилось пользоваться до этого лишь дважды. Когда Саоан произносил его над Бабушкой, то запнулся в одном слове. Она больше не смогла разговаривать.

Поэтому сейчас молодой кьонг больше всего боялся ошибиться. Дедушка еле слышным шепотом вторил внуку.

Когда стих последний звук, далеко в поле показались фигурки бегущих людей.

Торопись, кьонг! Магдалене нужен пепел Анъяра.

Того, что оставалось в тряпице, к счастью, хватило для завершения таинства. Жирный черный пепел закрыл раны черной коркой. Завтра он впитается, и надо будет нанести новый слой – и так до тех пор, пока кожа Магдалены не потемнеет, не станет тверже дерева, а ее душа не почувствует себя в безопасности и не вспомнит, как говорить.

Когда крестьяне, перепуганные лупоглазые крестьяне с мотыгами и серпами, наконец, выбежали на залитую кровью поляну, то нашли только рассыпанные в траве блестящие штучки, деревянный фруктовый ящик с несколькими кокосами и обезглавленное тело белой женщины.

* * *

Человек по прозвищу Непоседа, лучший репортер Лимы, пишущий для «Карэтаса», брезгливо толкнул костяшками пальцев облезлую дверь. Без пяти минут народный герой распростерся на голой панцирной сетке армейской койки в полубессознательном состоянии. Несмотря на открытые настежь окна, комната пахла мокрым пеплом и перегаром.

– Сеньор журнали-ист? – протянул, даже не пытаясь встать, лейтенант Марселья. – Будете кашасу?

– Буду ром, лейтенант, – Непоседа выставил на загаженный стол темную бутыль с красивой этикеткой. – Вместе с вами. Но только после того, как услышу одну историю.

Пять минут спустя умывшийся и лихорадочно бодрый Марселья распинался вовсю:

– …неделю, понимаете, неделю гнали его по горам. Отрезали от сельвы, вокруг поля – спрятаться негде, а найти его всё не можем. Как тень – мелькнет то на дороге, то на холме… Так и в сарай этот мой капрал минутой раньше заглядывал – никого не было! Шли цепочкой, я чуть позади, вдруг слышу – плач. Женский плач, и голоса невнятные. Говорят, вроде, по-испански. Я тихо-тихо под самую стенку подобрался – и слышу: «Как же жить теперь, Сан?» – жалобно так! А ей, будто, старик отвечает…

Я солдат подозвал знаками, сарай окружили, на мушку взяли. Выбили дверь, внутрь – втроем.

Конечно, никого, кроме этого зверя, там не было. Сам и скулил, как собака. На разные голоса разговаривал. Французский матросик, откуда-то из колоний. Видно, из интернированных – у таких, говорят, после лагерей частенько ум за разум заходит.

Сам он на коленях стоял, а перед ним на полке – четыре башки человеческих. Три – как мумии, сухие и черные. А четвертая – той бабы несчастной, которую он на границе в заложницы взял. Жуткая картина: мышцы и кожа снизу лохмотьями в разные стороны, а глаза как живые.

Марселья резко придвинулся к журналисту, дыхнул ему в лицо кислым.

– Я ж ее каждую ночь во сне вижу! Насаживаю голову на кол и несу над собой, как штандарт. А вокруг море…

Непоседа непроизвольно перекрестился. Что-то с пьяным лейтенантом было не так, глядишь, и сам умом тронется.

– А этот злодей-то, – продолжал Марселья, – и не сопротивлялся даже! Поднялся с пола, дал руки связать. Поздоровался, подлец, доброго утра пожелал! Говорит, всё объясню, только доставьте меня и головы в город. Одной машиной. Ну, слушать-то его кто будет? Принесли мешок головы складывать, а этот плачет. Говорит, вы их убьете. Им, говорит, без ухода нельзя.

Ну, капрал, стало быть, только голову старика за волосы поднял, а у этого – Конг его фамилия, мы потом узнали, – вдруг оказались руки свободны. Страшный, огромный, вылитая обезьяна! Прыгнул он на капрала, к горлу, значит, целится.

Пять пуль мы в него всадили как есть. Только не иначе как с нечистой силой связались. Потому что не живут люди, когда пуля через сердце навылет. Упал без сознания, а не мрёт. И крови мало.

Марселья неожиданно протянул руку, схватил бутылку и выдернул пробку. После долгого и жадного глотка помолчал, а потом сказал:

– Шли бы вы, сеньор журналист. Не нашего с вами ума это дело. Отвезли мы Конга в тюремный госпиталь, что в Кальяо. Там уже помер. Только странно помер, не хочу я об этом ни говорить, ни думать. Шли бы вы.

И Непоседа, въедливый как дуст, цепкий как клещ, циничный и бессердечный писака, умеющий засунуть нос даже в замочную скважину, вдруг встал послушно, невнятно попрощался и бочком, бочком – вышел на улицу. По немощеному переулку бежала хромая шелудивая собака с куском гнилого мяса в зубах.

* * *

Заслуживают жалости и снисхождения те несчастные, что, пытаясь разобраться в сущности, снова и снова забывают суть.

Так говорил Дедушка.

«Монсеньор!

Помните ли Вы, как в марте пятидесятого на пороге Вашей резиденции в Маниле давали напутствие мне и еще четырем выпускникам Академии? Мы отправлялись нести Слово Божье на восток от Фиджи, в пределы, где от начала веков царили язычество и каннибализм. Своё назначение на Анъяр я воспринял всем жаром сердца, смиренно и благодарно, считая высокой честью столь сложную и ответственную миссию.