Книга Светские преступления - Джейн Стэнтон Хичкок

— Боже мой, он говорит дольше, чем она жила!

После панихиды мы с Нейтом вышли из церкви вместе. Погода изменилась, похолодало, не по сезону резкий ветер продувал одежду, пока мы ждали машину. Мне пришлось придерживать черную шляпку с вуалеткой.

— Как это все-таки странно — так долго жить бок о бок с человеком и вдруг понять, что совсем не знал его, — сказал Нейт, отирая покрасневшие глаза насквозь мокрым платком.

— Если хочешь, давай об этом поговорим.

— Джо, она ничего мне не рассказывала! Ни словом не упомянула ни о лекарстве, ни о завещании, ни о болезни! Теперь-то мне понятно, почему она так упорно оттягивала свадьбу! Господи, сколько же у нее было тайн! Кое-кто о них знал, но только не я. Лишь теперь я вижу, каково тебе было тогда… из-за Люциуса.

— Спасибо на добром слове, Нейт. Признать ошибку нелегко.

— Друзья? — спросил он и протянул руку.

— Как все в нашем кругу, — сказала я, пожимая ее.

Нейт посмотрел на меня пронизывающим взглядом, но скоро сник, махнул рукой и пошел к машине.

Мне не пришлось долго ждать, пока завещание вступит в силу. Деньги вернулись, возвратилось и присвоенное Моникой имущество. Я начала с того, что расплатилась с кредиторами, выплатила Муниципальному музею остаток суммы по обязательству, а Чарли — недостающую часть за ожерелье. Иными словами, погасила все свои долги. Квартиру на Пятой авеню я при первой же возможности продала, зная, что ноги моей там больше не будет, и купила другую, больше площадью, в квартале оттуда. Дом в Саутгемптоне я, конечно же, сохранила и проводила там большую часть времени в окружении прежних слуг, включая Каспера. Недоставало только миссис Матильды, которая вернулась на Ямайку нянчить внуков.

В январе 2001 года в журнале «Мы» появилась посвященная мне статья Миранды Соммерс с поразительно двусмысленным и зловещим названием «Джо Слейтер оглядывается на жизнь». К статье прилагалась лестная фотография — я в кремовом льняном костюме и единственной розой в руках (намеренное подражание портрету Элизабет Виже-Лебрён, изобразившей Марию Антуанетту в муслине и тем самым смертельно оскорбившей лионских торговцев шелком). На первый взгляд я казалась воплощением торжества. Я наслушалась немало комплиментов по поводу того, как хорошо выгляжу на этой фотографии, но если бы кто-то дал себе труд приглядеться, он бы понял, что это не торжество, а давняя, можно сказать, хроническая печаль. Мой взгляд говорил: перед вами не триумфатор, а человек, вполне сознающий, что он совершил, и сожалеющий об этом.

Что скрывать, мне недоставало Моники. Не хватало объекта моей одержимости. Уничтожив ее, я распрощалась с частью своей души. Покончив с одержимостью, я утратила главный смысл жизни. Несколько лет подряд, определяя для себя будущее, я смотрелась в кривое зеркало, а выбирая направление, руководствовалась испорченным компасом. Вся моя жизнь была подчинена одной цели: уничтожить Монику. Добившись своего, я осталась в пустоте. Я избавилась от того, в чем привыкла больше всего нуждаться и что уже невозможно ничем заменить.

Если кто-то пытался добиться моего расположения, ругая Монику, я говорила всегда одно и то же: «Скажи, кого критикуешь, и я скажу, кто ты».

Разумеется, я изо всех сил старалась вернуться к прежней жизни, но перемены были слишком всеобъемлющими. Я больше не умела идти навстречу жизни с таким простодушным энтузиазмом. Некогда любимый Нью-Йорк стал для меня чем-то вроде оптической иллюзии, коллективной игрой воображения, изысканным карточным домиком, где человек наивно пытается укрыться от жестокой действительности.

К счастью, этот иллюзорный мир сохранил часть прежней притягательности.

Глава 39

В Нью-Йорке легко скрываться, оставаясь при этом на виду.

Под таким девизом я устроила бал-маскарад в Муниципальном музее. В честь Марии Антуанетты я назвала его Королевским и разослала четыреста приглашений, написанных вручную каллиграфическим почерком. К каждому прилагалась стилизованная вазочка с единственной белой розой. Бал призван был открыть сезон, поэтому Требор Беллини, не ограниченный на этот раз в расходах, превзошел сам себя.

И вот из-под бархатной полумаски я оглядела собравшихся — свой теперешний «двор». Пресса назвала это так: «Джо Слейтер и ее четыре сотни».

По случаю бала на мне был туалет в красно-серебряных тонах, признанных тонах Марии Антуанетты. Юбка на кринолине, со всеми ее серебристыми оборками, была прямо-таки необъятной, так что в стандартную дверь пришлось бы протискиваться боком, но широкие аркады музея позволяли плыть вперед разубранным для празднества галеоном. На голове у меня был пудреный парик, украшенный миниатюрной статуей Свободы — дань вновь обретенной свободе, а заодно и моде восемнадцатого столетия, когда любое важное событие находило отражение в женской прическе.

Каждый счел своим долгом явиться на бал — не часто Муниципальный музей предоставляет Главный зал и Галерею Слейтер для частного мероприятия. На этот раз и речи не шло об отказах. Наоборот, все умирали от желания оказаться в числе приглашенных и без зазрения совести звонили, чтобы узнать, не могу ли я втиснуть их в уже и без того раздутый список. И я втискивала — в том числе и недавних откровенных недоброжелателей, — не задаваясь вопросом, что ими движет, пусть даже чисто мазохистская потребность быть свидетелями моего триумфа.

Бетти Уотермен заявила, что бал проходит «на депозитном уровне» — одно из тех редких событий, когда женщины отправляются в подвалы банков и достают из депозитных ящиков драгоценности, слишком дорогие для повседневного употребления, бережно хранимые на случай, когда просто необходимо по-настоящему блеснуть. На мне было ожерелье Марии Антуанетты — увы, всего лишь копия. Подлинник разбился при падении с пятнадцатого этажа. Рубины, бриллианты и жемчуг разлетелись по всему дворику. На базе того, что удалось собрать, Эжени Пуртан и сделала для меня копию, которая теперь переливалась на шее слишком ярко из-за своей новизны. Прежнее ожерелье обладало неподражаемым внутренним светом, однако лишь эксперт мог заметить разницу.

Когда после гонений вновь возносишься на крыльях удачи, будь великодушен к своим врагам. Истинная королева умеет быть милосердной, вот и я пригласила на бал Нейта Натаниеля. Он явился в костюме Талейрана, словно нарочно, чтобы показать, что «предательство — вещь относительная». Миранда Соммерс оделась пастушкой (неизменное стадо почитателей сочло это забавной шуткой). Дик Бромир изображал из себя Бенджамина Франклина, Триш — мадам Дюбарри, Роджер Лаури — Лафайета. Даже Эжени Пуртан почтила бал своим присутствием в образе мадам. Виже-Лебрён, придворной портретистки Марии Антуанетты. Денты разоделись Наполеоном и Жозефиной (на редкость неудачный выбор для такой рослой пары), а Джун вырядилась как мадам Помпадур (совсем иной исторический период, но это же Джун). Чарли выбрал костюм Неккера, министра финансов, Итан Монк — Акселя Ферзена, который прославился как величайшая любовь королевы, Гил Уотермен — Давида, знаменитого художника. Бетти представляла мадам Дефорж, вымышленную народную героиню, и вовсю пользовалась случаем, тыча гостей в спину пресловутыми вязальными спицами.