Книга Апостол, или Памяти Савла - Павел Сутин

Севела молчал. Он смотрел на отца. Рав Иегуда вновь отхлебнул отвара. Севела подумал, что седины у отца заметно прибавилось, и стало больше мелких морщинок на лице, под глазами. А крупные морщины, те, что Севела знал с детства, стали глубже.

– Так что я рад твоей карьере, – подытожил рав Иегуда.

– Вчера утром, когда я въехал в город… – вдруг вспомнил Севела. – Я встретил на площади нашего квартального рабби. Куда его несло в такое время?.. И ты знаешь, я подумал: а не Предвечный ли уберег меня недавно? И не Предвечный ли руками старого рабби передал мне повестку несколько лет тому назад?

– С чего это ты вдруг заговорил о Предвечном? – насмешливо спросил отец. – Разве Непостижимый сделал твою карьеру? Ты перед Ним хочешь отчитаться? Тебе мало одобрения отца?

– Нет, ты всегда удивлял меня этим! – сокрушенно сказал Севела. – Два человека в моей жизни не боятся Предвечного – ты и Тум.

– Тум?.. А, молодой Нируц. Я ведь как-то говорил тебе, что Нируцы безбожники… Когда ты уехал из Эфраима, я стал меньше времени проводить в конторе. Я последнее время меньше работаю…

– Незачем тебе, папа, много работать. Давно пора перепоручить часть дел управляющим.

– Большую часть дел я намеревался перепоручить тебе, своевольный молодой человек, – желчно сказал рав Иегуда. – Но ты же убрался в Морешев-Геф…

– Я заметил в доме списки, папа, – сказал Севела. – В один заглянул… Кажется, это был Полигистор. Ты читаешь Полигистора?

– А… – отец пренебрежительно повел рукой. – Этот Полигистор – изрядный прохиндей, как мне показалось. Сдается мне, что он мастер понадергать из трудов других риторов. А потом слепить из этих отрывков то, что ему выгодно… Как называется такое?

– Компиляция.

– Я, верно, с десяток трудов осилил после того, как стал меньше времени проводить в конторе. А то и два десятка. И иеваним читал, и романцев, и александрийцев… Добросовестных и пытливых немного. Тех, кто пробавляется… компиляциями, ты говоришь?.. Этих куда больше.

– Но уж тебя-то романские риторы не склонят к безбожию?

Отец цыкнул языком и сказал:

– Мое послушание Предвечному – закоренелая привычка. В моем возрасте не меняют привычек. И до сих пор Предвечный прощал мне некоторое вольномыслие… Так о чем мы говорили?

– Мы говорили о моей службе…

– Мы говорим о твоей жизни, – отец отпил отвар. – Твоя мать недавно проплакала две ночи, а потом послала тебе письмо. Я не стал ее спрашивать, что она там тебе написала… Иногда женщинам следует доверяться. Раз она почувствовала, что тебе тяжело, – значит, так оно и есть. Ты приехал, и я вижу, что тебе и впрямь несладко. У тебя изможденное лицо, яники… У тебя подергивается щека. И еще я заметил, что ты, когда садишься, устраиваешься так, чтобы за спиной оказалась стена. По-моему, все это не от безопасной и нехлопотной жизни. Нет?

– Это от того, что неделю назад мне чуть было не выпустили кишки. Кажется, это не прошло для меня бесследно… Ты говоришь, дергается щека?

– Это пройдет, – участливо сказал рав Иегуда. – Что тебя тревожит, яники?

Севела прислонился затылком к стене и немигающе глядел в потолок. Он молчал, отец его не торопил.

– Меня могли приколоть, как овцу, папа, – сказал Севела. – Коли распознали бы, что я из Службы… Обошлось. А теперь во мне такая усталость… Ни гордости, ни радости. Когда-то казалось, что стану отправлять важную службу. Думал, что Предвечный простит мне распущенность, когда увидит, что я служу для его народа. А теперь одна усталость… И щека дергается, и сплю плохо.

– Вот что, яники, – нежно сказал рав Иегуда. – Позволь-ка отцу поучить тебя. Позволено такое старому коммерцианту, адон офицер?

Севела слабо улыбнулся и кивнул.

– Я всю жизнь торговал. Мне не приходилось убивать и не приходилось подвергаться опасности. Но я попробую тебя укрепить, яники… Я хочу, чтобы ты был силен, мой родной. А силен тот, кто независим. И когда тебе предстоит опасное дело – поменьше размышляй о высшем промысле. Я перевидал множество людей, этого опыта мне не занимать, ты знаешь. И кохенов за свою жизнь я наслушался достаточно. И вот к чему я пришел, когда стал осмысливать свою жизнь…

Старик негромко прокашлялся и положил руки на столешницу. Он двинул белоснежными бровями и вновь заговорил.

– Не ищи высшего смысла. Ты жив, ты молод, ты занят делом – и того довольно. В мире нет морали и нет справедливости. И никогда не будет. И божественного промысла нет – это тебе говорит старый коммерциант. Есть люди – с их страстями, с их трусостью и мерзостью, с их благородством и храбростью. Все светлое и разумное – в нас самих. И все низкое и бессмысленное – в нас же. И не оглядывайся на Предвечного, ты его не увидишь, ему не до людей. Предвечный непостижим, он всюду и нигде. А тот Предвечный, которого выдумали древние кохены – это пугало для полулюдей-полуживотных… Что, боязно слушать такое?

– Не боязно, – сказал Севела. – Странно.

– Все умное и доброе – в нас, – сказал отец. – Все грязное и жалкое – в нас же. И не к чему оглядываться на Предвечного… Я сегодня много говорю, яники. Старый коммерциант стал болтлив…

– Никогда ты не был болтлив. Я думаю, что ты сейчас так говоришь со мной потому, что…

– Я так говорю с тобой! – перебил отец, – я так говорю с тобой потому, что тебе было худо, и ты устал. Я вижу, как непомерно ты устал. Я хочу укрепить своего яники… Послушай меня, родной мой. У всего, чего ты добился, есть цена. И это высокая цена. И всякий раз, когда тебя мучают сомнения, когда кажется тебе, что живешь неверно, пусто – оглянись назад. Ты выучился в Яффе, после – в романской Schola. Ты выучился на совесть. И служил ты эти годы на совесть. Недаром романцы произвели тебя в капитаны. Когда тебе плохо и пусто, оглянись назад и скажи себе: я живу на совесть… Яники, ты будешь служить, будешь расти в чине. Станешь совершать поступки. Чего только потом о тебе не наговорят! Скажут, что ты убивал людей своего народа, скажут, что ты лизал зады романцам… Я знаю людей – они все переврут. Тысячу раз переврут и насочиняют чуши! Про тебя скажут, что разорял дома, что был жесток. Переврут твое имя и твои дела. Скажут, что ты был родом из Киликии, или из Коммагена, или из Тарса, или из Газы… И никто твоего одиночества не вспомнит, и боли твоей не вспомнит. И чести твоей не вспомнит, и отваги… А тебе не должно быть дела до этого, яники! Живи свою жизнь и служи свою службу! Это люди, живые люди, грешные люди меняют мир. Одни люди меняют мир, а другие, много после, сочиняют предания. Я сейчас говорю выспренно, яники… Хочу тебя укрепить. Ты к таким годам подошел, когда совершают поступки. Ты одно помни всякий день: ничего нет выше и значимее, чем поступки. Не оглядывайся на Предвечного, не оглядывайся на людей. Сколько ты ума и совести получил от меня и от своего опыта – настолько и будут твои поступки достойны.

Рав Иегуда протянул руку, взял кружку, допил травяной отвар и с отвращением сказал: