Книга Отсутствующая структура. Введение в семиологию - Умберто Эко

как некая обделенность чем-то, чего никогда не заполучить, и это что-то – Другой, существо на самом деле не существующее, во всяком случае, до него не добраться.

V.2. Иными словами, Отсутствие в лакановском универсуме появляется вовсе не в связи с формированием цепи означающих через указание на присутствие и отсутствие. Дело в том, что цепь означающих формируется через оппозиции и различия, поскольку уже имеется некое конститутивное Отсутствие. Небытие – это не провал между двумя членами оппозиции, оно – источник всех возможных оппозиций.

«L’inconscient est ce chapirte de mon histoire qui est marqué par un blanc ou occupé par un mensonge»…[337] Fort! Da! C’est bien déjà dans sa solitude que le désir du petit d’homme est devenu le désir d’un autre, d’un alter ego qui le domine et dont l’objet de désir est désormais sa propre peine. Que l’enfant s’adresse maintenant à un partenaire imaginaire ou réel, il le verra obéir également à la négativité de son discours, et son appel ayant pour effet de le faire se dérober, il cherchera sans une intimation bannissante la provocation du retour qui le ramène à son désir. Ainsi le symbole se manifeste d’abord comme meurtre de la chose, et cette mort constitue dans le sujet l’éternisation de son désir[338].

Бессознательное – это дискурс Другого, и в этом дискурсе, построенном на прихотях метонимии, объектом желания, как выясняется, всегда становится Другой: непрестанный переход от одного предмета к другому, свойственный всякой символизации в принципе, показывает, что «ce dont l’amour fait son objet, c’est ce qui manque dans le réel; ce à quoi le désir s’arrête, c’est au rideau derrière quoi ce manque est figuré par le réel»[339].

Так субъект открывает собственную бытийную недостаточность: «son être est toujours ailleurs»[340]. «Le drame du sujet dans le verbe, c’est qu’il y fait l’épreuve de son manque-à-être»[341]. Зияния в цепи означающих удостоверяют, что структура субъекта прерывна. Именно смысловые «дыры» есть то, что предопределяет его дискурс. На то, что важно, указывает вовсе не оппозициональное сопряжение, но просвечивающее в глубине отсутствие[342].

Конечная инстанция, или, произнесем это слово, Бытие, открывается на призывы внимающего ему как Чистое различие. Означающее является означающим «un manque dans l’Autre, inherent a sa fonction meme d’etre le tresor du signifiant»[343].

И стало быть, если Другой исчезает в тот самый миг, когда кажется, он обрел устойчивость, то единственное, что я могу сделать, это доказать ему его существование, «non bien sûr avec les preuves de l’existence de Dieu dont les siècles le tuent, mais en l’aimant» (разумеется, не прибегая к доказательствам существования Бога, которыми Его в течение веков убивали, но – любя Его). И значит, человек мог бы спастись преданностью тому самому «ничто», которое делает его «безнадежной страстью» (не намекает ли эта терминология на тот отвергаемый Лаканом мир, который, как все же представляется, кое в чем на него повлиял?). Но эта любовь была бы той любовью, что исповедует христианская керигма, а не ответом на вопрос «Кто я?». Ведь мое «я» выявляется не в чем ином, как именно в крахе любви и отсутствии радости, которая обыкновенно сопровождает исполнение желания:

Cette jouissance dont le manque fait l’Autre inconsistant, est-elle donc la mienne? L’expérience prouve qu’elle m’est ordinairement interdite, et ceci non pas seulement, comme le croiraient les imbéciles, par un mauvais arrangement de la société, mais je dirais par la faute de l’Autre s’il existait: L’Autre n’existant pas, il ne me reste qu’à prendre la faute sur Je, c’est-à-dire à croire ce à quoi l’expérience nous conduit tous, Freud en tête: au péché originel[344].

V. 3. Так субъект открывает то, что Лакан называет исконной распахнутостью (béance), зиянием, разверстостью, открытой раной, помещающей субъект в самое средоточие различения.

Spaltung, Eutzweitung (натяжение, раздвоение)… к фрейдовским метафорам Лакан добавляет свои: béance, refente, différence division (распахнутость, расколотость, различение, разделение[345]). В них конституируется образ «я» как чего-то, не обладающего полнотой Бытия – ведь на нем первородный грех, и одновременно складывается представление о Бытии как о чем-то таком, что никогда не исполнится самим собой, но будет всегда чем-то Отличающимся, поскольку первородный грех касается и его.

Ну а если первородный грех – миф, тогда из глубины на нас глядят иные психологические реальности: комплекс кастрации, отсутствие Имени Отца…[346]Вряд ли стоит разбираться с теми психоаналитическими иносказаниями, за которыми Лакан прячет некую онтологию, в которой не приходится сомневаться, поскольку он заговаривает о том, с чего начинаются все онтологии, – о проблеме Бытия, его утешительном присутствии или об отсутствии и Ничтожности. Искажает ли такое трагическое видение смысл фрейдовского учения или следует ему, не здесь решать. Напротив, то, что оно связано с определенной, вполне узнаваемой философской онтологией, совершенно очевидно, и мы подчеркиваем это обстоятельство, стараясь сделать из него все необходимые выводы.

VI. Лакан и Хайдеггер

VI. 1. Хотя имя Хайдеггера лишь изредка появляется на страницах трудов Лакана, именно к нему, а не к Фрейду приходится обращаться в поисках подлинных источников доктрины Отсутствия.

Совершенно очевидно, что именно Хайдеггеру принадлежит мысль о том, что Бытие постижимо не иначе как через посредство языка – языка, который не по власти человека, ибо не человек мыслит себя на языке, но язык мыслит себя через человека[347].

Именно обороты языка ухватывают особость взаимоотношений человека с бытием.

И это отношение – отношение различия и членения. Предмет мысли – это Различие как таковое[348], различие как различие. Мыслить различие как таковое – это и значит философствовать, признавать зависимость человека от чего-то такого, что именно своим отсутствием его и учреждает, позволяя, однако, постичь себя лишь на путях отрицательного богословия. Соглашаться с тем, что, по Хайдеггеру, «значимость мысли сообщает не то, что она говорит, но то, о чем она умалчивает, выводя это на свет способом, который нельзя назвать высказыванием»[349], значит вторить тому, что говорит на эту тему Лакан.

Когда Хайдеггер напоминает нам о том, что вслушиваться в текст, видя в нем самообнаружение бытия, вовсе не означает понимать то, что этот текст говорит, но прежде всего то, о чем он не говорит и что все-таки призывает, он утверждает то же самое, что и Лакан, усматривающий в языке лишь надувательство метафор и метонимий.