Книга Филе пятнистого оленя - Ольга Ланская

class="p1">— Надеюсь, я не заставил себя долго ждать? Если заставил, прошу прощения. Как музыка?

— Мне очень нравится, спасибо. Как красиво вы все сделали!

На черном подносе в небольшой коробке лежали шоколадные конфеты, стояла бутылка шампанского и длинный бокал, и крошечная рюмочка с чем-то желтым, я решила, что это коньяк. И в узкой вазе моя роза, заботливо поставленная в воду.

— Давай за знакомство, Аня.

Он приподнял рюмку, и я на секунду увидела его глаз, плавающий в маслянистой жидкости, большой, как у циклопа.

— Вкусное шампанское. Я подумала, что это праздничный напиток, потому и выбрала его.

Я смотрела на него пристально, чуть прищурившись, и не знала, правильной ли была моя псевдоискренность. Я имею в виду, что обычно не принято показывать свои чувства и эмоции, и будь то радость, симпатия, влюбленность, их скрывают — как это ни глупо. А я делала наоборот — не чувствуя ничего, кроме привычной тихой пустоты и слабого ожидания, говорила открыто, что для меня сегодняшний вечер — это праздник.

— Ты не ответила — как тебе музыка?

Он опустил глаза, и я решила, что опять смутила его. Наверное, это было естественно: он познакомился с другой девушкой — неброской и печальной, познакомился в тот момент, когда она была жертвой, и спас ее. Но теперь напротив него на стуле сидела наглая и самоуверенная девица, опытно играющая привычную, видимо, роль, не жертва вовсе, скорее даже охотник. Но, кажется, я придавала всему этому слишком большое значение.

— Чудесно. Саксофон мне нравится. Вы интересуетесь такой музыкой?

Он сказал, что интересуется, по-моему, обрадовался, называл какие-то имена, музыкальные стили, начал искать другие кассеты, желая продемонстрировать разные шедевры, и я поняла, что попала в точку. Он был в своем мире, где все было знакомым, ему было там приятно и тепло, и он привел туда девушку, которая ему нравилась и которой нравилась эта музыка. И даже немного огорчился, когда я, прервав непрекращающийся поток цитат и фамилий, спросила, уходя из этого джазово-саксофонного мира, потому что мне было там скучно:

— Чем вы занимаетесь?

— Переводами. А ты?

Я улыбнулась.

— Я думала, что вы догадались по тому, что в прошлый раз я была с портфелем и в школьной форме.

— Ах, да-да. Конечно. В каком ты классе? Прости, просто я… Просто в прошлый раз ты была другая. Я сижу и думаю, неужели это один и тот же человек?

— Это моя сестра-близнец.

— Что? А… Ты шутишь, да?

Мне вдруг все надоело, и я с тоской подумала, что даже щекотные пузырьки шампанского, призванные веселить и радовать, не запрыгали игриво где-то внутри, а, провалившись вглубь, потонули в деготно-черной и тяжелой реке моей хандры. Все внутри было заполнено этой черной водой, она билась о стенки моего тела и иногда выплескивалась со словами наружу.

— По-вашему, сестра-близнец — это повод для шуток?

Он смотрел на меня и не мог понять. А потом как-то криво улыбнулся и по-дурацки хихикнул.

— Ну ты даешь! С тобой не соскучишься…

Я молчала. В окно стучал дождь, так тихо постукивал, укоризненно, как промокший насквозь заблудившийся странник, который просил приюта, а ему не открыли. И вот теперь он скрючился под дверью и периодически царапал ее, тая последнюю слабую надежду на ночлег.

Женя сидел напротив меня, на клетчатом пледе дивана, держа пустую рюмку между ног. Он был в очках, сразу достал их, когда выпил коньяк, приоткрыв забитый всякой ерундой верхний ящик стола. Я толком не видела, что там, заметила лишь колоду порнографических карт, газетные вырезки и пару сломанных карандашей. И еще какую-то фотографию, лежащую сверху. Он задвинул ее в глубину и достал серый футляр, как будто сшитый из шинели. И, тщательно вдеваясь в дужки, закрыл глаза безличным равнодушным стеклом.

Я могла его понять — я сама плохо видела. Но я очень не любила мужчин в очках. Мне казалось всегда, что глаза в очках становятся словно заспиртованными самостоятельными существами, когда-то живыми и вот теперь сохраненными в первозданном виде, но со значительной потерей смысла. Теперь эти два существа плавали в относительной близости от меня, потому что он, подавшись вперед, подливал пузырьков в мой бокал, а потом протягивал его мне.

Я отпила глоточек и услышала его фразу:

— Мне тут Серега, друг мой, рассказывал забавную историю — представляешь, приходит он на концерт оркестра Крола…

Я позволила себе отключиться, просто убрала звук, как в телевизоре, повернув внутренний выключатель, и, следя за его движениями, жестами, глядя на молчаливый смех, думала о своем. Это были неновые мысли. Я думала, как все-таки печально бывает готовиться к празднованию Нового года, связывать с ним какие-то надежды, планы — и в итоге, открыв холодильник, увидеть там не горы улиток, устриц и осьминогов в белом вине, а традиционный салат оливье, который ты сама приготовила, просто потому, что так делала всегда. И сидеть и вяло жевать, слушая полные дурацкого и наигранного оптимизма двенадцать ударов.

Это я так, образно выражаясь. Я имела в виду другое, конечно. То, что скорее всего не стоило ждать чего-то от этого вечера. Просто потому, что была тоскливая осень и шел дождь. И Женя этот стал мне быстро надоедать, а уж в очках-то и вовсе не вызывал даже сколь-нибудь значительного интереса. И говорил он какую-то чушь, и вообще это была никчемная встреча. Я еще подумала, что отпугнула его своим видом, потому что знакомился-то он с другой девушкой, сам отметил. Но и я знакомилась с приятным человеком, а не с заумным очкастым любителем джаза. Я и джаз-то терпеть не могла.

Поэтому когда он замолчал, глядя на меня — я не слушала, просто увидела, что рот больше не открывается, — а потом протянул руку и погладил меня по колену, я даже обрадовалась. И решила, что для меня это лучший конец этой истории. И пусть у меня внутри останется та же пустота — это ведь значит, что и на сердце будет легко, верно?

И подалась вперед, позволив его руке продвинуться дальше, под колючую вишневость шерстяного платья, и оголившееся бедро почувствовало жар и торопливость его движений. А дождь все занудно бубнил, и порывы присоединившегося к нему ветра иногда оскорбительно плевали в лица окон и заглушали, к моему облегчению, саксофонный ной…

Я не знаю, с чего вдруг вспомнила эту историю. Просто потому, что, наверное, тогда мне было так же тоскливо, как сегодня.

Но тогда я не знала того, что уже знаю сейчас — что это пройдет,