Книга Бастард фон Нарбэ - Наталья Игнатова

Веди себя хорошо, мальчик…

На Кинчу за Лукасом присматривали пастырь-исповедник и двое церцетариев из псионического дивисио. Тогда они еще не занимались «борьбой с пси-преступлениями», Преступников среди псиоников было нисколько не меньше, чем среди обычных людей, но Капеллы еще не существовало, и не было терроризма, и понятие «псионическое преступление» никто еще не придумал. Тогда сотрудники этого дивисио искали нелегальных псиоников, и, по обстоятельствам, либо проводили воспитательную работу, либо арестовывали. Либо убивали.

Церцетарии, курировавшие Лукаса, должны были, если понадобится, обезвредить его, и ждать распоряжений. Пастырь должен был следить за малейшим отклонением в эмоциональном фоне. А сам Лукас должен был позаботиться о том, чтобы ни пастырю, ни церцетариям не нашлось работы.

И им не нашлось работы.

Когда через полгода отец Александр прилетел на Кинчу, Лукас спросил его: «вы можете забрать меня отсюда?». И, услышав, что должен остаться, кивнул: «ладно». Как всегда равнодушный голос, равнодушный взгляд.

— Тебе не нравится здесь?

— Нет. Мне скучно.

Конечно, ему было скучно. Обычная система обучения не подходила аристократу, усваивавшему информацию быстрее и в большем объеме, чем люди.

— Но здесь большая библиотека, — добавил Лукас. — И дун-яриф всегда доступен.

В монастыре он довольствовался лод-ярифом, внутренней сетью, и редкие выходы в сеть глобальную, со станций во время стоянок, были как подарок. А со школьных терминалов Кинчу можно было зайти можно было зайти на любой ресурс, не имеющий ограничения по возрасту, хватило бы только терпения — для связи с другими системами требовалось несколько суток.

– Много читаешь?

— Да.

Отец Александр, с тоской понял, что не знает, как и о чем говорить с этим ребенком. С собственным сыном, который показался чужим, хотя почти не изменился за полгода. Неужели он всегда был таким? А, может дело в других детях, которых предостаточно попалось на глаза, пока классная наставница, сахе Ундлиг, показывала ему интернат, рассказывала, как тут живут и учатся. Эти, другие, дети, они были шумными, подвижными, очень яркими, они громко кричали, громко смеялись, громко спорили, с полной отдачей проживали каждую секунду.

А контрастом — вот он, темнокожий ангелок. Никогда не повышает голос. Никогда не смеется. Разве это возможно — ребенок, который никогда не смеется, и никогда не плачет?

«Очень замкнутый мальчик, — так сказала сахе Ундлиг. — Очень талантливый, прекрасно учится, но… отец Александр, Лукас молчит, всегда молчит, говорит, только если ему задают вопросы. И он так и не нашел друзей. Дети его не приняли. Сначала даже обижали. Все есть в его личном деле. И я отправляла вам отчеты. Сейчас его просто сторонятся. А он молчал и молчит. Всегда. — Она вздохнула. — Я учу детей уже шестьдесят лет, я люблю их и понимаю, но я не могу понять, о чем молчит ваш мальчик. Отец Александр?»

«Он молится».

«Но ведь не все же время?!»

«Все время».

Наставница взглянула на него укоризненно. Почти обвиняюще.

«Пока Лукас жил в монастыре, вам следовало бы объяснить ему, что кроме молитв и чтения книг в жизни есть и другие занятия. Теперь на это потребуется гораздо больше времени».

Она не спросила, о чем он молится. О чем молчит спросила, и решила, что этого достаточно. Впрочем, отец Александр все равно бы не ответил. Незачем сахе Ундлиг знать, что его сын всегда, постоянно, молит Господа о том, чтоб тот лишил его способности чувствовать.

Дома он любой книге предпочитал авиа-тренажеры, а когда выгоняли из тренажерного кресла, отправлялся отнюдь не в библиотеку. Несся в спортзал, или в бассейн, или в денники — помогать техникам. За книжки, альбом для рисования, пластилин или еще какое, не требующее повышенной активности занятие брался лишь незадолго до отбоя. Спокойный мальчик, ненормально спокойный, необщительный, но подвижный и любопытный, как бельчонок.

А сейчас не двигается, даже, как будто, не моргает. Смотрит вниз. Глаз не видно под ресницами. Дышит ли?

— Сахе Ундлиг сказала, что тебя обижали.

— Нет.

— Она ошиблась?

— Да.

— Как же так вышло?

Поднял взгляд. Обдал холодом:

— Здесь никто не может меня обидеть.

— О. — Только и сказал отец Александр, окончательно растерявшись.

И Лукас сжалился. Объяснил:

— Меня сделали, чтобы защищать их, а не чтобы обращать на них внимание.

Что сказать на это, отец Александр так и не нашелся.

Они хотели вырастить человека, растили свободного от импринтинга аристократа, а что за семь лет выросло? Думали, что мальчик терпит, стиснув зубы, терзается своей непохожестью на других, а что оказалось? Да он просто-напросто не замечал ни других детей, ни наставницы, ни перешептывающегося за его спиной обслуживающего персонала. Вообще не замечал мирян. Так воспитали. Так научили. Агрессивность аристократов, столько лет не находя выхода, переродилась в запредельное высокомерие.

Еще через полгода было решено, что Лукас фон Нарбэ способен сосуществовать с людьми и адаптироваться в социуме, и ему позволили вернуться в монастырь. Что ж, по крайней мере, за год жизни на Кинчу он полюбил чтение.

Двадцать лет прошло. Многое с тех пор изменилось. А вот это осталось. Лукас защищает мирян. Защищает их души, для любого нуждающегося находя слова утешения и спасения; защищает тела, ведя бескомпромиссную войну с пиратами. Если понадобится, он умрет, защищая мирянина, но попытайся этот мирянин заговорить с ним не по делу — выморозит до костного мозга одним лишь взглядом. И, все-таки, главное здесь — готовность защищать. Никогда не думали, что и ее тоже нужно подавить, как подавляли эмоции. Да, если уж на то пошло, именно за счет нее эмоции и подавлялись. С самого детства все устремления Лукаса были направлены на то, чтобы как можно лучше делать то, ради чего он был создан. Две задачи: защищать мирян, и, защищая их, доказать, что аристократы заслужили свободу. Две цели, достаточно важных и всеобъемлющих, чтоб ради их достижения всегда держать себя в нечеловечески жестких рамках.

Одна из целей была следствием другой. Теперь они друг другу противоречат. Лукас сделал выбор, не колеблясь, но неужели он не понимает, что спасая одного человека, обрек на смерть многих?

Неужели его все еще ведет Господь? Увы, эта мысль слишком хороша, чтобы оказаться правдой.

* * *

«Свободных кают целая куча, а вы все равно живете в одной. Странные вы».

«Нам не тесно. Мы и так почти не видимся — дел слишком много».

С Аней иногда бывало сложно. Они переставали друг друга понимать. Тогда Март как бы включал в себе мирянина — он же был мирянином целых семнадцать лет, — и пытался поставить себя на ее место. С поправкой, конечно, на то, что он никогда не был пятнадцатилетней школьницей. Ну, так, с другой стороны, школьницу-телепата понять, все-таки, проще, чем школьницу обычную. Этих, если честно-то, вообще никто не поймет, кроме других таких же.