Книга Бремя живых - Василий Звягинцев

— Да ты не бойся, у нас катерок есть, в сарае спрятан. Мы с него рыбу, бывает, ловим, ну и в Прагу часто ездим, по делам. На машине в пять раз дальше и дольше. Было б кому переправляться…

— Знаете, господин инженер, ваш добрый юмор нравится мне все больше и больше. Так, может, сразу все здесь взорвем к черту и поехали? Лично мне приказа «Стоять насмерть» никто не отдавал.

— Так и пожалуйста. Я вас сюда не приглашал, начальником для вас тем более не являюсь. Переправим в лучшем виде. А вы там за нас, в верхних штабах, словечко замолвите. Так, мол, и так, геройски пали при исполнении долга перед Отечеством. Сам лично видел и могу засвидетельствовать. «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает…»

Все это сказано было совершенно ровным голосом, не поймешь даже, всерьез или все-таки в шутку.

— Ладно, поговорили. Может, лучше покурим, пока время есть?

— Увы, не курю. Хотя иногда и жалею. Говорят, хорошо нервы успокаивает.

После этих слов ничего не оставалось, как пожать плечами и с независимым видом отправиться осматривать позиции. Что ни говори, он тут единственный строевой офицер и сможет объяснить этим слесарям и оружейникам, как с наибольшей эффективностью использовать в деле ту технику, которую они приставлены хранить и ремонтировать, и не более того. Воевать с ее помощью их никто не готовил и не обязывал. Но ведь по смыслу присяги каждый на своем месте, в случае нападения врага, должен стоять до последней возможности, а то и умереть на позиции, если не последовало другого приказа.

Не зря ведь любому новобранцу три четверти века подряд перед принятием присяги рассказывают историю «Бессменного часового». Вот ее краткая суть.

В тысяча девятьсот пятнадцатом году русские войска, отступая на восток после проигранного приграничного сражения, оставили крепость Новогеоргиевск. Взорвав, как водится, форты со всем, что в них находилось. А солдат Родион Михайлов, не снятый, в общей суматохе, с поста при вещевых и продовольственных складах, остался один в бесконечных многоярусных тоннелях, все входы в которые завалило тысячами тонн битого камня.

На старую границу армия вернулась только через шесть лет, после окончания и Мировой, и Гражданской войны. И еще долго никому не было дела до грандиозных руин.

Наконец кто-то вспомнил, что под землей скрывается несметное количество оружия, боеприпасов и прочего добра, достаточное для снабжения тридцатитысячного гарнизона в течение полугодовой осады. А со снаряжением тогда было не так, чтобы очень хорошо. Работы начались. И в какой-то момент пробившиеся через очередной завал рабочие услышали щелчок затвора и слабый, но строгий голос: «Стой, кто идет? Стрелять буду!»

Рядовой Михайлов отстоял на посту почти восемь лет. Воды в нижних потернах[127]форта было достаточно, продовольствия и амуниции в хорошо вентилируемых галереях — тем более. Солдат нес положенную уставом службу, раз в неделю менял белье и портянки, сапоги и верхнюю одежду — по необходимости. Винтовку смазывал прованским маслом из сардиночных банок, питался так, как никогда в жизни. Ежедневно употреблял уставную чарку (больше — ни-ни, что само по себе подвиг) и ждал смены.

И ведь дождался, был награжден Георгиевским крестом, произведен сразу в фельдфебели, всенародно прославлен, получил положенное денежное содержание за весь срок, солидную пенсию и отправился доживать свой век в Вологодскую, кажется, губернию[128].

А его парадный портрет до сих пор висит в караульных помещениях каждой воинской части. Грядущим поколениям в назидание и пример.

Однако почему-то все считают, что пронзительный взгляд героя обращен отнюдь не на заступающих в суточный наряд солдат, а исключительно на караульного начальника. «Смотри, мол, ваше благородие, никого больше не забудь сменить с поста!»

Уваров успел наметить все необходимые огневые рубежи, составил даже примитивные стрелковые карточки для каждого расчета, велел выложить из ящиков рядом с орудиями артиллерийские снаряды, заранее установить шрапнельные трубки на пятьсот и четыреста метров, а уж дальше — только на картечь.

Себе он определил роль подвижного резерва, для чего вооружился легким дегтяревским пулеметом, а двух бойцов, порасторопнее на вид, назначил безотлучно находиться при себе, таскать следом сумки с запасными дисками, а также исполнять роль связных со старшим по команде.

Леухин не возражал против его инициативы. Вообще, чем дальше, тем больше Уваров начинал подозревать, что инженер далеко не так прост, как ему вначале показалось, и ведет какую-то свою игру, посвящать в которую нового соратника не намерен. Все говорило именно за это. Держался он слишком флегматично для человека, которому предстоит в ближайшее время вступить в бой с неизвестным противником, причем не на фронте, а прямо, так сказать, на рабочем месте. И ему придется убивать не каких-то федаинов или солдат регулярной иностранной армии, а жителей города, в котором прожито много лет, с которыми не раз и не два встречался на улицах в самых обыденных ситуациях.

К кому-то в гости ходил, пиво пил в уютных кабачках.

Все это было странно. Причем, пока Уваров со всей серьезностью относился к возложенной им самим на себя задаче, комендант крепости особого азарта и энтузиазма не проявлял. Разве что в глубине души радовался, что есть у него теперь энергичный заместитель по военной части?

Леухин несколько раз спускался со стен вниз, заходил в отдельно стоящий домик, выкрашенный поверх кирпича охрой, от которого тянулось на решетчатых столбах порядочное количество проводов — и электрических, и телефонных. Возможно, связывался со своим непосредственным начальством, докладывая обстановку и требуя инструкций. А может, просто выпивал там в одиночку. Хотя, когда возвращался, по-прежнему спокойный, спиртным от него не пахло.

Но вот наконец-то утомительно-нервное ожидание закончилось.

В начале спуска от жилых кварталов к шоссе стали появляться отдельные группки людей, из которых удивительно быстро образовалась густая, очевидно, недобро настроенная толпа.

В музейный, как и все здесь, шестикратный цейссовский бинокль, презентованный ему Леухиным, поручик увидел, что, в отличие от демонстраций, что происходили в центре, тут случайных людей нет. Просветленная оптика приблизила первые ряды настолько, что различались даже лица.

Примерно половина из нескольких сотен людей выглядела очень похоже своей экипировкой на парней из отряда Кшиштофа, но был народ и постарше, одетый пестро — в кожаные и ратиновые плащи, бобриковые куртки и полупальто, в униформу разных полувоенных служб — пожарных, железнодорожников, почтальонов. Различались там и муниципальные полицейские, и налоговики-фискалы с ярко-зелеными петлицами, и даже стрелки лесной стражи.