Книга Тайны Шлиссельбургской крепости - Николай Коняев

Строчили в блокнотах газетные репортеры.

Присяжные заседатели, позевывая, слушали рассказ убивца чудотворной иконы.

Согласно их вердикту, Варфоломей Стоян за свое преступление получил 12 лет каторги, Ананий Комов — 10 лет каторжных работ. Приговор ювелиру Николаю Максимову — два года и восемь месяцев арестантских рот, и по пять месяцев тюремного заключения — Прасковье Кучеровой и Елене Шиллинг, был еще мягче[68].

В день оглашения вердикта суда присяжных японцам удалось овладеть господствующей над Порт-Артуром высотой, и они начали вести прицельный огонь по русским военным кораблям, стоящим на рейде…

Разумеется, сатанинское деяние Варфоломея Стояна (Чайкина) и его тещи, «старой сводни» Елены Ивановны Шиллинг, отличается от замешанной на откровенном глумлении благотворительности купца Багрова, от русофобских сочинений Горького, от холодной ненависти к православию Германа Александровича Лопатина, от поздравительных телеграмм, которые посылали японскому микадо революционные петербургские студенты, но отличается только своими масштабами.

По сути, это однотипные явления.

Одна задача тут — как можно сильнее оплевать и унизить русского человека, одна цель — лишить его всякой надежды на национально-ориентированное устройство своей собственной страны…

* * *

Мы уже говорили, что признание Петра I, сделанное им после штурма Орешка — «чрез всякое мнение человеческое сие учинено и только единому Богу в честь и чуду приписать» — это речь русского царя.

И когда прозвучали эти слова, буквально через несколько дней караульный солдат увидел замерцавший из-под кирпичной кладки свет Казанской иконы Божией Матери, замурованной здесь, когда в годы смуты шведам удалось захватить Орешек.

Явственно было явлено и царю, и солдату, как смыкаются эпохи…

В 1611 году, перед тем как пойти на штурм, молились ратники Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского перед Казанской иконой Божией Матери. Задержавшись на девяносто лет, 1611 год пришел и в древнюю русскую крепость Орешек. И здесь, завершая освобождение Руси от иноплеменных захватчиков, явилась Пречистая Богородица Казанским ликом своим!

Мы знаем, что священник Ермолай, первым разглядевший икону Казанской Божией Матери, превратился в святителя Гермогена, но нам неведомо, кем стал солдат, первым увидевший Шлиссельбургский образ Казанской иконы Божией Матери. Может, он погиб в бесконечных петровских войнах, а может быть, закончил жизнь в крепостной неволе.

Другая эпоха, другое время пришло…

Петр I — сохранились только глухие упоминания о его распоряжении поместить обретенную икону в крепостной часовне — по сути, никак не отреагировал на находку, не захотел вдуматься в то великое значение, которое скрыто было в произошедшем чуде.

Почему он не пожелал придать государственного статуса чудесному обретению Казанской иконы Божией Матери в Шлиссельбурге?

Может быть, ему не хотелось начинать историю новой столицы с напоминания о смуте, в которой его прадед, возведенный в митрополиты Лжедмитрием I, а в патриархи — Лжедмитрием II, играл не самую героическую роль? Или ему важно было показать, что приневские земли он не освобождает, а завоевывает для России впервые?

Разница незначительная, если оценивать результаты военной компании, но чрезвычайно существенная, если задуматься о духовном смысле войны, которая велась тогда на берегах Невы.

Говорят, что Петр I прорубил окно в Европу…

На самом деле окно в Европу здесь было всегда, и требовалось только отодрать старые шведские доски, которыми это окно пытались заколотить.

Но Петр всё делал сам, и даже когда он действовал в русле, определенном всем ходом русской истории, он действовал, будто никакой истории не было до него и вся она — это беда всех наших реформаторов! — только при нем и начиналась…

Как бы то ни было, но Петр не придал государственного статуса чудесному обретению иконы Казанской Божией Матери в Шлиссельбурге.

Шлиссельбургский образ, почти целое столетие прождавший за кирпичной кладкой человека, который освободит здешнюю землю от неприятеля и вернет икону России, так и остался за стенами крепости.

* * *

«Впереди стояли белые стены и белые башни из известняка. Вверху на высоком шпице блестел золотой ключ, — писала Вера Николаевна Фигнер, вспоминая о начале своего заключения. — Сомненья не было — то был Шлиссельбург. И вознесенный к небу ключ, словно эмблема, говорил, что выхода не будет. Двуглавый орел распустил крылья, осеняя вход в крепость, а выветрившаяся надпись гласила: «Государева»»…

Многим, многим бросался в глаза этот вознесенный к небу ключ.

Скрежет его был особенно явственным в те годы, и, вслушиваясь в него, невольно задумываешься, что хотя и можно по дням, а иногда и часам проследить, как развивались события, но все равно невозможно постигнуть, как интернационалистский, порою плохо говорящий по-русски сброд, со всех сторон хлынувший после Февральской революции в Россию, сумел захватить в нашей стране беспредельную власть и погнать на уничтожение русский народ.

И так получается, что все это произошло в стране, когда из нее была вынесена едва ли не самая главная для ее исторической судьбы икона.

Одно из самых бессмысленных и жестоких преступлений 1905 года совершил эсер Иван Платонович Каляев. Сын полячки и околоточного надзирателя, внук крепостного мужика, он уже к 25 годам сумел уверовать в террор сильнее — это его собственные слова! — чем во все парламенты мира.

Иван Каляев бросил в Кремле бомбу, которая на части разорвала генерал-губернатора Москвы, великого князя Сергея Александровича.

Он написал потом, что «дело 4-го февраля» он исполнил «с истинно религиозной преданностью».

Религией его был социализм.

Существует трогательная история о посещении убийцы великой княгиней Елизаветой Федоровной, вдовой Сергея Александровича.

Совсем иначе описывал эту историю сам Каляев.

«Мы смотрели друг на друга, не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых. Я — случайно, она — по воле организации, по моей воле, так как организация и я обдуманно стремились избежать лишнего кровопролития. И я, глядя на великую княгиню, не мог не видеть на ее лице благодарности, если не мне, то, во всяком случае, судьбе за то, что она не погибла.

— Я прошу вас, возьмите от меня на память иконку. Я буду молиться за вас.

И я взял иконку.

Это было для меня символом признания с ее стороны моей победы, символом ее благодарности судьбе за сохранение ее жизни и покаяния ее совести за преступления великого князя.