Книга Мафтей: книга, написанная сухим пером - Мирослав Дочинец

Где-то с середины ствол во все стороны раскинул густые зеленые ветви, и под тем просторным шатром паслись косули, серны и оленята, перебегали туда-сюда зайцы, бурундуки, ласки и другая лесная живность, беспрепятственно ползали змеи. Сбоку из-под скалы бил родник, и водяная пороша радугой цвела в снопах солнечного света.

«Вот оно, — прошептал я. — Вот он каков — Ирсад!»

Глаза постепенно привыкли к искристому мерцанию, я высунулся из ветвей — и у меня захватило дух. В могучем комеле[365] гестини зияло широкое дупло, а в нем, как на троне, сидела величавая пани. Сидела как нарисованная. Намитка небесного цвета покрывала ей голову и такая же пондела ниспадала на все тело, укрывая и ноги. На самой макушке — очипок из черной парчи, а на запястьях черная бахрома. На бледной плоти тускло высвечивало старое серебро сережек и браслетов. Я узнал бы ее среди тысяч женщин, как узнают уголек папоротникового цвета во тьме ночного леса. Тем более что видел я перед собою ту же Ружену, что и сорок пять лет назад. Казалось, будто годы не коснулись ее. Хотя что удивляться женщине, которая знает тайну оживления деревьев. (Врач, исцели себя сам…) Молчаливая, задумчивая, сама собой наполненная. Такое же мраморно-прекрасное лицо. Разве что затвердели, заострились черты, да и глаза стали другими — наполнены густой перезрелостью. Глаза, что жадно искали красоту, но так и не напились ею досыта.

С замирающим сердцем смотрел я на нее, и пришло мне в голову давно сказанное моим учителем: «Мы не меняемся, мы все больше становимся собой…» Сию дорогу прошли мы с ней врозь, как и положено тем, кто в пути к самому себе. Только на счастливый миг свела планида наше движение, и то пересечение заискрило озарением, и искры те взлетели над нашими судьбами, как путеводные звезды.

Ружена… Мне навороженная… Моя мироносица… Пташка-ждашка… Сладчайшая… Владычица дум… Облюбленница… Красотулька… Золотушка… Пригожая… Забавница… Красавица… Душка… Хорошуля… Драгота… Пестулька… Любка… Ладушка… Горлица, что вылетела из дома моего сердца, оставив в нем пустоту тишины.

«Держи разум в сапогах», — строго приказал я себе и силой оторвал от нее взгляд, чтобы наконец увидеть и их. Рой девиц неспешно шел по лужайке, будто плыл в травах, к заветному деревцу. Беззвучно и плавно шли, как во сне. Но стоп: разве это крестьянские девушки из русинской окраины Мукачева?! Такие уважаемые, благородные, каждая в платье особой краски (на свою нить), какая в веночке, а какая в платинке из тонкой ткани. Разве что босые ноги отдаленно выдавали, что это мужицкие дочери. Но нужна ли обувь в раю?! Пришли к помосту в дупле, поклонились. Две склонились на колени перед барыней, она положила им руки на головы, гладила, как зверей. Еще одна присела возле фонтана, ощупывая рукой место, — слепенькая. А пятеро стали в круг и начали медленно вращаться в танце. Легкие, хупавые[366], какие-то безвольные. Танцуя пели. Я прислушался.

Что это за пани стоит с ангелами — Месяц и звезды у нее под ногами? То не Мария? ……………………………………. То не Мария?

«Нет, не Мария, — невольно шелестнули мои уста. — Это Ружена… дочь Михи-деревача, сиротка взбалмошной матери-беглянки и сама беглянка, вдова богатого иностранца, одаренная вещунка, мастерица чар, монахиня-бегинка… И хотя обладает она тайной силой над деревьями (да и не только над ними), это пани Кравсова, а не Пани Сухого Дерева… Жаль, что тем грезит и заставила в это поверить девиц-ангелиц».

А они продолжали пение, которым славят «Божество святого часа». Журчание воды, щебетание птиц и крики зверей были им музыкой. Хотя нет… музыка была в них самих. И я, холодея сердцем, стал догадываться, какая. Скорее носом, чем глазами, угадал, что за травы цвели вокруг. Кроме пресловутого брадольца, ядовито красовались белена и красавка, прозванная сонной дурью, и желтый мачок, и мандрагора, что помогает соблазнителям, и пьянящий перец, расслабляющий без нарушения ясности ума, и дурман, и дикий пахучий бакун, и кустовой хвойник, а возле него и вечнозеленый кат, еще и мохнатый вьюночек, навевающий видения, и голубые кувшинки у озерца, и верболистовые синиквичи, из которых варят пойло, которое «открывает солнце», и была мутная конопля, и порочный чуймуй — мимоза, которая при прикосновении складывает листья, и даже гибкая яхеваска, которую еще называют «лозой духов»… Не все из того манящего яда мне и узнать удалось. Вот рецептарю Шивереку было бы здесь чем поживиться!

Тем временем пани кто-то окликнул. Из ограды вышел юнец в черной одежде. Принес полотенце, которое взяла одна из дев, и они подошли к колодцу, где Ружена умылась. Тогда каждая служанка в поклоне поцеловала ей руку, и та отошла с поводырем в глубь рощи, где виднелось строение из белого камня. Девы и себе смочили руки в источнике, потом собрались в стайку и двинулись в мою сторону. Так же безмолвно брели, как раньше, а движения их были разомлевшими и неуверенными, как у одурманенных. Будто шли в тумане. И я понимал, что их туманило, знал, откуда это одурманивание. Что привело их сюда и здесь их держит за глаза… Тропа, посыпанная мраморной крошкой, поворачивала вправо, к нарядному домику-срубу. Совсем близко от моего укрытия-осады тянулась стайка квелых девиц.

«Эй, девоньки!» — крикнул я.

Но увы! — в пустоту. И я окончательно утвердился в догадке: «Не в себе. Мир, в котором не было ее, они не слышали».

Смеркалось, возвращались собаки, уморенные Марковцием. И мне надо было возвращаться. Куда и к чему? Оставалась целая ночь, чтобы поразмышлять над этим. На краю леса еще раз оглянулся — сквозь живую изгородь, усердно спрятанную в зарослях поместья, слабо мигали бледные огоньки…

Жаль пера и жалко терзать свое бессилие пространным описанием того, что было дальше.

В предутреннее время добыл я в дебрях необходимое — дичь, сон-грибы и смолу из живого соснового пня. На первой заре усыпил я сторожевых псов, а лошадям черного пана помазал смолой хвосты. Да так, что не скоро их найдут в вешних лугах. Тогда от крайнего знакового кедра протянул к воротной створке поместья восемь разноцветных ниток и к каждой привязал игрушку из дорожной тайстры. Любимые вещи из их мукачевских домов. Подворье помалкивало, только первые птицы провозгласили новый день. Серой тенью прокрался я в серой мгле к требищу пани. Тремя колодами перекрыл поток, что шел от фонтана, и пустил его под дверь домика, в котором ночевали девушки. Только вода пробудит их от глубокого сна… Когда все было готово, я привязал к дуге ворот колокольчик, простую железную колотушку — такой на рассвете пастухи собирают скот в стадо. Крестьянская душа авось и в могиле слышит звон и порывается встать. Он в памяти крови нашей, еще от предков-овцеводов, которые века тому назад сошли с полонин вниз и основали села и города. Звон изначального призыва в дорогу.

Осторожно тронул я нить, привязанную к колотушке. Так, чтобы ее звучание не доносилось до каменного дома. Только до домика-сруба. И дергал ее до тех пор, пока из двери не высыпали на улицу сонные девушки, разбуженные родниковой ледяной водой и утренней росой. И тем пронзительным звоном, обжигающим сердце…