Книга Первая мировая в 211 эпизодах - Петер Энглунд

138.

Пятница, 2 февраля 1917 года

Рихард Штумпф обретает надежду в Вильгельмсхафене

Судя по барометру, атмосферное давление продолжает подниматься. Утром после вахты им разрешено отправиться на маленькую экскурсию в Мариензиль. Настроение царит оживленное. Процессию возглавляет судовой оркестр. Сверкающий лед все еще поражает своей толщиной. Штумпфу нравится его красота и мощь, но внезапно он вспоминает, что очень скоро лед растает, исчезнет без следа. На обратном пути они маршем проходят по Вильгельмсхафену.

“Гельголанд” снова ремонтируется и модифицируется. На этот раз демонтируют скорострельные пушки калибра 8,8 см. Сражение при Скагерраке показало, что радиус действия у них недостаточен, поэтому пушки бесполезны: два года назад “за подобные высказывания просто расстреляли бы как предателя”, пишет Штумпф в своем дневнике. Из этих пушек так и не сделали ни единого выстрела. И те, кто их обслуживал, вроде Рихарда Штумпфа, выходит, занимались ерундой. Он утешал себя тем, что пушки еще пригодятся на суше[228]. Штумпфу кажется, что затевается что-то серьезное. Он вновь обрел веру в будущее: “Весь мир затаил дыхание, глядя, как Германия готовится нанести последний сокрушительный удар”.

Вернувшись на корабль, они обедают. После чего появляется вахтенный офицер с бумагой, у него “чудесные новости”. “Слушайте, парни, телеграмма из Берлина: с сегодняшнего дня мы начинаем неограниченную подводную войну”. Все “необычайно обрадовались” этому сообщению. Только и говорили на борту, что об этой новости. Большинство вроде бы склонялось к тому, что поставить Великобританию на колени — только вопрос времени. “Это смертельный приговор Англии”. Таковым стал немецкий вариант войны до “победного конца”, воплощенный в действия, о чем давно предупреждали французские политики.

Штумпф в стане сомневающихся. Тем не менее он готов дать на это срок в четыре месяца; потом положение прояснится. К тому же он считает, что именно так следует реагировать на британскую голодную блокаду, которая привела к холодной и бедственной “брюквенной зиме” в Германии. Только этим они и питались: брюквой разных видов, приготовленной различными способами. (Варианты столь же разнообразны, сколь однообразен главный ингредиент: пудинг из брюквы, фрикадельки из брюквы, пюре из брюквы, джем из брюквы, суп из брюквы, салат из брюквы. Некоторые называли брюкву прусским ананасом.) В блюда из брюквы частенько добавляли немного прогорклого жира; запах отбивался тем, что ее варили с яблоками и луком. Недостаток жиров приводил к вспышке кишечных заболеваний, а от однообразной еды многие просто опухали. В Германии люди теряли в среднем 20 процентов веса, а многие матросы на корабле здорово исхудали. Сам он потерял всего лишь пять кило, ведь ему приходили продуктовые посылки от родителей из Баварии.

Неограниченная подводная война? Почему бы нет? Пускай эти англичане испробуют собственную пилюлю: “Надеюсь, они испытают такой же нестерпимый голод, как наш народ в Саксонии или Вестфалии”.

139.

Пятница, 9 февраля 1917 года

Олива Кинг чинит автомобиль в Салониках

Резкий “кусачий” февральский ветер. В воздухе пахнет снегом. Еще одна зима в Салониках. Еще одна зима в этом перенаселенном, сверхукрепленном военном лагере города, с его бездельничающей армией. На улицах можно увидеть бал-маскарад военной формы: серо-голубая французская, хаки английская, коричневая сербская, коричнево-зеленая русская, серо-зеленая итальянская. Картину “многоязычия” довершали колониальные войска из Индии, Индокитая и Северной Африки. Осенью предпринимались попытки оттеснить на севере болгар, но линия фронта осталась неизменной. Теперь снова затишье. Погода, как обычно, переменчива: то теплая и солнечная, то холодная и ветреная. Два дня валил снег, но мороз не смягчился. И Олива Кинг мерзнет, лежа под своей санитарной машиной.

Кинг, собственно говоря, надеялась провести утро в портовых банях, но машина потребовала к себе внимания. Пришлось заняться ее ремонтом. И вот Олива лежит в промерзшем гараже и развинчивает коробку передач. Посиневшие от холода пальцы не слушаются. Снаружи задувает ветер.

Олива Кинг служит теперь в сербской армии, — она и две ее машины. (В придачу к старушке Элле она купила еще одну санитарную машину, более легкую и быструю, марки “Форд”. Ее-то она сейчас и ремонтирует.) Сербы лишились почти всего своего транспорта во время отступления, так что дел у нее по горло. Больше никаких обходов, от фонаря к фонарю, никаких мешков с тряпьем. Вместо этого ее посылают в длительные тяжелые поездки по узким, опасным горным дорогам, которые в Западной Европе вряд ли бы назвали дорогами — скорее тропой, глинистой колеей. Именно дороги были хуже всего. При плюсовой температуре они тотчас превращались в непролазное месиво. Если же столбик термометра опускался ниже нуля, ее ожидал каток.

Кинг приблизилась к войне, и война приблизилась к ней. Миссис Харли, та самая, с которой она работала вместе — они когда-то охотились за коллекционной мебелью во Франции — и которая “в возрасте, когда многие пожилые дамы предпочли бы сидеть дома и вязать носки”, переносила трудности, непосильные для женщин вдвое моложе ее, умерла месяц назад. Ее убило гранатной картечью, выпущенной вражеской артиллерией, — болгарской? австрийской? — когда она работала с беженцами в Монастире. Из своих поездок на северный фронт Кинг привезла не только два болгарских рюкзака трофеев — гильзы от патронов, осколки снарядов, — но и воспоминания о поле сражения, усеянном трупами. И впервые в жизни она увидела ненавистного врага в образе болгарских военнопленных.

А кроме того, она влюбилась. Ничего удивительного. Было что-то такое в настроении, в ситуации, в вынужденной неопределенности жизни, что позволяло отринуть обычные правила и условности. Судя по всему, эта влюбленность значила для нее больше всего остального. Больше войны. Та превратилась в фон, во второстепенный фактор, в монотонные будни, временами абсурдные или дикие, временами опасные и отталкивающие, чаще всего раздражающие. Вот, например, только размечтаешься о горячей бане, но незадача — забарахлит ножной тормоз, и ты никуда не попадаешь.

Объектом ее чувств стал обаятельный сербский офицер связи, капитан Милан Иовичич, которого все звали Иови; веселый, дружелюбный и непредсказуемый. Они с ней оказались сверстниками. Они полюбили друг друга, встречаясь за обедом и на вечеринках, где вновь и вновь с надтреснутой пластинки звучала мелодия “La Paloma”; все беды тоже были общими. Когда она в сентябре прошлого года слегла с приступом малярии, он навещал ее не реже двух раз в день и часто просиживал у нее часами. Любовь оказалась взаимной. Они встречались тайком, но все равно о них сплетничали. Ее это раздражало.

Это вовсе не интрижка. Таких у нее было предостаточно в прошлом. Здесь все гораздо серьезнее.