Вот он, большелобый тихий химик, перед опытом наморщил лоб. Книга — «Вся земля», — выискивает имя. Век двадцатый. Воскресить кого б? — Маяковский вот… Поищем ярче лица — недостаточно поэт красив. — Крикну я вот с этой, с нынешней страницы: — Не листай страницы! Воскреси! Сердце мне вложи! Кровищу — до последних жил. В череп мысль вдолби! Я свое, земное, не дожил, на земле свое не долюбил… ……………………………………………………………………… Ваш тридцатый век обгонит стаи сердце раздиравших мелочей. Нынче недолюбленное наверстаем звездностью бесчисленных ночей. Воскреси хотя б за то, что я поэтом ждал тебя, откинул будничную чушь! Воскреси меня хотя б за это! Воскреси — свое дожить хочу! Чтоб не было любви — служанки замужеств, похоти, хлебов. Постели прокляв, встав с лежанки, чтоб всей вселенной шла любовь. Чтоб день, который горем старящ, не христарадничать, моля. Чтоб вся на первый крик: — Товарищ! — оборачивалась земля.
Осуществление того, что революция должна была совершить, как он верил и надеялся, сразу, немедленно («…кажется — вот только с этой рифмой развяжись, и вбежишь по строчке в изумительную жизнь»), откладывалось до тридцатого века. То есть — на тысячу лет.
ГЛАВНАЯ ЕГО ЛЮБОВЬ (ОКОНЧАНИЕ)
30 июня 1928 года в «Комсомольской правде» было напечатано стихотворение Маяковского «Дачный случай»:
Я нынешний год проживаю опять в уже классическом Пушкино. Опять облесочкана каждая пядь, опушками обопушкана. Приехали гости. По праздникам надо, одеты — под стать гостью. И даже один удержал из оклада на серый английский костюм. Одежным жирком отложились года, обуты — прилично очень. «Товарищи» даже, будто «мадам», шелками обчулочены.
В общем, собралась компания хорошо одетых и обутых и хорошо, видать, обеспеченных советских граждан.
Ну, как водится, пообедали, а после обеда пошли по лесистым дачным местам «живот разминать», как изящно выразился по этому поводу поэт.
А дальше события развивались так:
Вверху зеленеет березная рядь, и ветки радугой дуг… Пошли вола вертеть и врать, и тут — и вот — и вдруг… Обфренчились формы костюма ладного, яркие, прямо зря, все достают из кармана из заднего браунинги и маузера. Ушедшие подымались года, и бровь по-прежнему сжалась, когда разлетался пень и когда за пулей пуля сажалась.
В общем, сытым и довольным гостям захотелось вдруг побаловаться, пострелять, испытать свою меткость. Случай, что говорить, занятный и даже, может быть, наводящий на некоторые размышления. Но, как выразился в свое время князь Петр Андреевич Вяземский о стихотворении своего друга А. С. Пушкина «Клеветникам России», — «Нет тут вдохновений для поэта».
Поэт, однако, нашел в этой сцене повод для поэтического вдохновения:
Поляна — и ливень пуль на нее, огонь отзвенел и замер, лишь вздрагивало газеты рванье, как белое рваное знамя.
Но самое интересное тут — финал стихотворения. Тут в голосе поэта звенит уже не просто вдохновение, но, как выразился бы тот же Петр Андреевич Вяземский, «пиитический восторг»:
Компания дальше в кашках пошла, револьвер остыл давно, пошла беседа, в меру пошла. Но — Знаю: революция еще не седа, в быту не слепнет кротово, — революция всегда, всегда молода и готова.
Вывод, мягко говоря, несколько неожиданный.
Ну, захотелось мужикам пострелять. Стреляли, видать, хорошо, метко, глазомер не подвел их: всю газету изрешетили пулями. Постреляли — и дальше пошли «живот разминать», «вертеть вола и врать»… Повод ли все это для такого пафосного вывода?
Я бы даже сказал, что не только для пафоса, но даже и для самого смысла этого вывода нет тут особых оснований. Из логики всего этого, по правде сказать, совсем незначительного и не слишком даже интересного эпизода вывод, что «революция еще не седа», вроде никак не вытекает.
На самом деле, однако, своя, внутренняя, подспудная логика тут у Маяковского есть. И логика эта — совсем другая. Противоположная той, которую я тут пытался найти.
Эта внутренняя, подспудная логика сродни той, которая с наибольшей выразительностью проявилась в другом, более раннем стихотворении Маяковского — «Мы не верим», написанном и напечатанном в марте 1923 года:
Темью истемня весенний день, выклеен правительственный бюллетень.
Нет! Не надо! Разве молнии велишь не литься? Нет! Не оковать язык грозы! Вечно будет тысячестраницый грохотать набатный ленинский язык.
Так оно начиналось.
А вот как заканчивалось:
Разве жар такой термометрами меряется?! Разве пульс такой секундами гудит?! Вечно будет ленинское сердце грохотать у революции в груди. Нет! Нет! Не-е-т… Не хотим, не верим в белый бюллетень. С глаз весенних сгинь, навязчивая тень!
Первый правительственный бюллетень о состоянии здоровья больного Ленина появился 12 марта 1923 года. И с этого дня такие бюллетени печатались ежедневно. Сопровождались они обычно такими обнадеживающими комментариями: