Книга Лермонтов - Алла Марченко

Александр Чавчавадзе, сын полномочного министра царя Ираклия II при дворе Екатерины Великой, и родился, и получил образование в Петербурге. Но он был большим грузинским поэтом, любившим и чтившим старинный обычай, и дом его в Цинандалах был вполне грузинским. С одинаковой ловкостью носил Чавчавадзе и русский офицерский мундир, и грузинский национальный костюм. Правда, в 1837 году князь уже не молод, но все еще статен и тонок в талии. Так что нет ничего невероятного в предположении, что портрет «властителя Синодала» в «Демоне», равно как и описание старинного грузинского дома, Лермонтов сделал хотя и по памяти, но с учетом впечатлений и от Цинандалов, и от их хозяина:

Ремнем затянут ловкий стан;Оправа сабли и кинжалаБлестит на солнце; за спинойРужье с насечкой вырезной.Играет ветер рукавамиЕго чухи, – кругом онаВся галуном обложена.Цветными вышито шелкамиЕго седло; узда с кистями;Под ним весь в мыле конь лихойБесценной масти, золотой,Питомец резвый КарабахаПрядет ушьми и, полный страха,Храпя косится с крутизныНа пену скачущей волны.

И вообще, кто знает, вернулся бы автор «Демона» к полудетскому своему сюжету, если бы не эта встреча – с грузинским князем и с дочерью его – красавицей-княжной, которую «залетный демон», то бишь Александр Сергеевич Грибоедов, полюбив, погубил, оставив вдовой в шестнадцать лет?

Все шло по намеченному плану. Лермонтов не потерял ни одного дня. Начал даже учиться азербайджанскому языку, «который… в Азии необходим, как французский в Европе». Он вообще увлекся «страной чудес», и, очевидно, не только в поэтическом плане. Уже переведенный в гвардию, Михаил Юрьевич писал Раевскому, что желал бы остаться на Кавказе, и так аргументировал странное для ссыльного желание: «Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским». И еще в том же письме: «Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные». Тифлис и тифлисцы пришлись Лермонтову «впору», как, впрочем, и его друзьям – изгнанникам «с милого севера в сторону южную». «Сверх пестрой восточной чужеземщины, какою встречал их Тифлис, – писал Б.Пастернак о русских друзьях и сверстниках Бараташвили, – они где-то сталкивались с каким-то могучим и родственным бродилом, которое вызывало в них к жизни и поднимало на поверхность самое родное, самое дремлющее, самое затаенное. В этом кругу было все, как в Петербурге, – вино, карты, остроумие, французская речь, поклоненье женщине и гордая, готовая отразить любую оплошность, заносчивая удаль. Тут также были знакомы с долгами и кредиторами, устраивали заговоры, попадали на гауптвахту, и тоже разорялись, плакали и писали в восемнадцать лет горячие, порывистые стихи неповторимого одухотворения, и вслед за тем рано умирали».

Так же… Пожалуй, все-таки не совсем так. Здесь, за стеной Большого Кавказа, было еще и то, чего не хватало Лермонтову в Петербурге: жизнь, живая, естественная, с беспечной мудростью обтекавшая автоматический порядок.

Итак, Лермонтов крупно рискнул и крупно выиграл. Вместо ожидаемого прозябания в скучной крепости – увлекательнейшее, и к тому же за казенный счет, восьмимесячное путешествие по «стране чудес», из которого поэт вез целый чемодан записок (помня опыт Виньи, он беспрерывно записывал). К сожалению, записи не сохранились. Исключение составляет сказочка «Ашик-Кериб», записанная, по предположению Ираклия Андроникова, со слов ученого-азербайджанца, может быть, самого М.Ф.Ахундова, поэта и переводчика.

Лермонтов действительно интересовался кавказским фольклором, набил необходимыми ему реалиями и свой дорожный чемодан, и свою память. Сказка о турецком сазандаре была ему вроде бы ни к чему, и нет в ней вроде бы ничего такого, что может поразить воображение, и тем не менее он подробно записал ее. Попробуем вставить ее в хронологический контекст.

«“Ступай за мною”, – сказал грозно всадник. “Как я могу за тобою следовать, – отвечал Ашик, – твой конь летит, как ветер, а я отягощен сумою”. “Правда, повесь же суму свою на седло мое и следуй”. Отстал Ашик-Кериб, как ни старался бежать. “Что ж ты отстаешь?” – спросил всадник. “Как же я могу следовать за тобою, твой конь быстрее мысли, а я уж измучен”. “Правда, садись же сзади на коня моего и говори всю правду, куда тебе нужно ехать”. “Хоть бы в Арзрум поспеть нонче”, – отвечал Ашик. “Закрой же глаза”. Он закрыл. “Теперь открой”. Смотрит Ашик: перед ним белеют стены и блещут минареты Арзрума. “Виноват, Ага, – сказал Ашик, – я ошибся, я хотел сказать, что мне надо в Карс”. “То-то же, – отвечал всадник, – я предупредил тебя, чтобы ты говорил мне сущую правду; закрой же опять глаза – теперь открой”. Ашик себе не верит – то, что это Карс. Он упал на колени и сказал: “Виноват, Ага, трижды виноват твой слуга Ашик-Кериб, но ты сам знаешь, что если человек решился лгать с утра, то должен лгать до конца дня; мне по-настоящему надо в Тифлиз”. “Экой ты неверный, – сказал сердито всадник, – но, нечего делать, прощаю тебе: закрой же глаза. Теперь открой”, – прибавил он по прошествии минуты. Ашик вскрикнул от радости: они были у ворот Тифлиза».

А теперь представим себе, как звучал подобный текст в середине ноября 1837 года, когда все только и говорили что о невероятной быстроте, с какой царствующий Ревизор пронесся по Кавказу.

Маркиз де Кюстин свидетельствует: «Император беспрерывно путешествует, он проезжает по крайней мере 1500 лье каждый сезон и не допускает, чтобы кто-либо не был в состоянии проделать то же, что и он».

Лермонтов находился в беспрерывном странствии почти восемь месяцев – с апреля по декабрь. Однако перещеголять государя в количестве преодоленных «лье» все-таки не смог: Николай отревизовал Кавказ за один месяц. Лишь герой лермонтовской якобы турецкой сказки мог в те времена сравняться с ним.

Я не преувеличиваю. На кавказском побережье император высадился 23 сентября, а 28-го был уже в Кутаиси. В тот же день поднялся в Сурами и 5 октября прибыл в Армению: Сардар-Абад, Эчмиадзин, Эриван. В Эриване он вынужден был притормозить: туземное население одолело жалобами на окружных начальников. Полагалось также осмотреть твердыни. Твердыни не понравились: «Какая это крепость, это просто глиняный горшок». Не понравилось и приготовленное ложе – приказал заменить свежим сеном. Выспавшись, с утра пораньше явился в областное правление. Присутствие еще не заполнилось, но император, стоя перед собственным портретом, словно перед огромным зеркалом, высказал крайнее и совершенно искреннее возмущение взяточничеством и вообще – злоупотреблениями. И взятки, и злоупотребления Николай ненавидел. Он был идеальным Ревизором. Ревизором по вдохновению. По призванию. И убеждению.

А дождь лил себе и лил. Все усилия барона Розена, потраченные на исправление дорог, были сведены на нет ненастным летом и такой же осенью. Несмотря на непогоду, какой не помнили и самые древние из старожилов, Николай решил ехать из Эривана в Тифлис самой «мокрой» дорогой – через Дилижанское ущелье. Ему и прежде приходилось, ввиду «расстройства путей сообщения», выходить из экипажа и пересаживаться на крепкую казацкую лошадь. Дилижанский «провал» превзошел все прежние «провалы». Свита выбивалась из сил, и Высокий, Высочайший в России Всадник, бросил свиту: явился на почтовую станцию в полном одиночестве, напугав станционного смотрителя до полусмерти.