Книга Мальчик, идущий за дикой уткой - Ираклий Квирикадзе

Моя мама засмеялась: “Откуда Ева Браун узнала, что внук Вагнера грузин?” Папа ответил: “Когда Чипилия что-то рассказывает, нет никакого смысла уточнять детали. Ева знала, что он грузин, она даже сказала, что слышала о грузинах как о выдающихся Казановах”. Мама улыбнулась и скорчила гримасу: “Спросила бы Ева Браун меня, я бы ей рассказала”.

Танец продолжается. На паркете Рейхстага они опять одни, другие (Гитлер, Геринг, Гиммлер, Розенберг, Геббельс) смотрят на блестящих танцоров. Щека Евы Браун вжалась в щеку внука Вагнера Чипилии. Ева горячо шепчет: “Хочу тебя, грузин”. Чипилия скосил глаза на Гитлера. Знаменитая гитлеровская челка упала на лоб, фюрер нервно подкинул ее. Она упала вновь. “Ева, дорогая, чуть отстранись, так нельзя, он злится”… Ева шепчет: “Не обращай внимания на этого импотента”…

В свои одиннадцать лет я не знал такого слова. Спросил двоюродного брата Бесо, он не ответил. Бесо постоянно игнорировал меня.

Кончилось аргентинское танго. Ту ночь Ева Браун провела в одной постели с советским разведчиком Симоном Чипилией.

Подробности мама не хотела слушать. На словах: “Когда девятый раз я постучался и Ева меня впустила”, – мама встала: “Я не верю ни одному его слову, особенно «я постучался девятый раз», это все выдумки маньяков-импотентов… Идем, Ираклий”.

Сегодня, когда я вспоминаю боржомского тирщика, то вижу, что он своей энергией и эксцентричностью был похож на одного из братьев Маркс. Помните таких комиков немого кино, очень знаменитых? Их было четверо, может, пятеро. Среди них кучерявый, с глазами навыкат, с сигарой во рту. В ту рейхстагскую ночь, постучавшись одиннадцатый раз (двоюродный брат Бесо нехотя, но объяснил мне, что значит слово “импотенция” и что значит “стучаться одиннадцать раз к Еве Браун, когда она лежит с тобой в одной кровати”), Ева разодрала простыни, сделала из них веревку для побега, открыла окно и отпустила советского разведчика, сопроводив несколькими важнейшими военными тайнами. Чипилия уверял, что на плече Евы Браун на рассвете он увидел лилию, кем-то выжженную, точь-в-точь такую как описал Александр Дюма в книге “Три мушкетера” на плече миледи. Чипилия сполз с третьего этажа Рейхстага и растворился в осеннем берлинском тумане. На Ансбахерштрассе, 54, находился радиопередатчик. Рассказанные Евой Браун важнейшие тайны он тут же передал в Центр. Собственно, они и подтолкнули маршала Жукова принять решение не ждать американцев и англичан, а самим штурмовать Берлин…

Была среда, я зашел в боржомский парк. У источников стояли язвенники, держали фаянсовые кружки и мелкими глотками пили горячий боржоми. Я увидел подполковника Товстуху, он зло посмотрел на меня и продолжил тихую беседу с крупнотелой дамой в малиновом берете. Под моими ногами шуршали листья. У тира были слышны выстрелы. Стояла небольшая толпа желающих пострелять. Кто-то поднял руку и показал на летящих в небе диких уток. Все у тира подняли головы, утки летели и о чем-то радостно крякали. Я подошел к стреляющим. Увидел Чипилию и женщину, которая только что была с подполковником. Она сидела на диване рядом с мишенями, не обращая внимания ни на выстрелы, ни на проносящиеся мимо дробь и кисточки, и как-то разнузданно ругала Чипилию, который сидел рядом с ней и смотрел то на стреляющих, то на жестяных зайцев, слона, фашистские танки и капиталистов в цилиндрах. Когда жестяные фигуры, подстреленные, падали, его глаза чуть навыкат радостно дергались. Женщина говорила: “Симон, знай, ты ноль… Ты пробка… Ты никто… Три дня прошу, вбей гвоздь! Тебе по барабану, я вот подполковника, больного-язвенника, попросила, он тут же принес гвозди, принес лампочку, хотя ее я не просила. Он ввинтил ее в ванной, там теперь светло… Такой Товстуха, милый, подполковник”. Чипилия смотрел на нее, молчал, потом встал с дивана, подошел к стене, где со скрипом двигались жестяные фигуры, вытянул из стены большой гвоздь и принес жене. Та фыркнула: “Зачем? Подполковник сделал все то, что ты должен был сделать”.

В следующую субботу папа и мои двоюродные братья вновь были приглашены на “чипилиевские беседы” под вино, чачу, сациви, хинкали, люля-кебаб. Кто отказывается от застолья, где известно, что платишь не ты и где ешь-пьешь в свое удовольствие, восторгаясь чужими шизофреническими фантазиями?

В этот раз Чипилия, словно забыв, что неделю назад он был разведчиком, выкравшим из Рейхстага важные военные тайны, настолько важные, что, можно сказать, они изменили ход мировой истории, после третьего стакана красного вина стал рассказывать, как выводил из немецкого окружения три тысячи усталых, обессиленных советских солдат и офицеров. В этот раз он был бригадный генерал Симон Чипилия. Остатки его бригады, попавшие в огненный котел в Белоруссии, брели по болотам. Был 1942 год. Фашисты преследовали их. Казалось, вот-вот настигнут. И тут Чипилию осенило. Он увидел озеро, заросшее камышом, дал команду: “Всем залечь на дно озера, держа во рту камышовый стебель, и дышать через него!” Тысячи солдат и офицеров, десятка два медсестер вместе с ранеными на носилках – все ушли на дно. Оглядевшись и увидев, что никого не осталось на берегу, генерал Чипилия срезал камыш, сделал десять шагов по воде, залег, как и был, в шинели. Рядом лежала лейтенант медицинской службы Тамара Валерьевна Стороженко, красивая украинка, которую он давно приметил в медбате, но которая была так строга, целомудренна, так верна своему мужу, директору завода, делающему для фронта танки (все это – задыхаясь от неразделенной любви), – это превратило Чипилию в меджнуна (Чанчур, загляни в русско-персидский словарь, “меджнун” означает “сошедший с ума от любви”). И вот Тамара лежит под водой в шаге от него, дышит через камышовый стебель и словно бы не замечает боевого генерала. Сквозь воду видны вечерние звезды. Какие-то из них падают, как будто кто-то стреляет в них и попадает. Неожиданно появился большой рак, черный. Он подполз к Чипилии, клешней коснулся его щеки. Чипилия услышал автоматную очередь. Из леса вылетели мотоциклисты с горящими фарами. Весь берег озера заполнили немецкие военные. Лаяли огромные собаки. Мотоциклетные фары и фонари в руках фашистов светили в воду, словно заподозрив, что советские солдаты лежат на дне. Рак отполз от Чипилии к лейтенанту медслужбы, клешней коснулся ее щеки. Генералу стало смешно. Немцы топтались у воды. Двое офицеров одновременно выстрелили из пистолетов в воду. Черт! Черт! Одна пуля попала в озерного рака, разорвав его на части, вторая – в щеку Чипилии.

Тирщик показывает на щеке малозаметный след. Мой папа разглядывает шрам и говорит: “Но рядом красивая Тамара, что она?” Чипилия улыбнулся, продолжил: “Еще бы сантиметр, и пуля могла попасть в висок… Повезло, пуля разорвала лишь кожу, но крови лилось много. Черная кровь струится вверх, Тамара медленно подползает ко мне, ладонью зажимает рану, так мы лежим, разговариваем глазами. На счастье, кто-то из немцев подъехал и сказал остальным, что видел нас у деревни Морозово. Колонна мотоциклов, броневиков, солдат, двинулась в сторону Морозова. Преследующих так много, что мимо озера минут тридцать проходил шумный, злой парад войск. Мы продолжали лежать и мерзнуть, не дай бог, кто-нибудь из фашистов отстал бы или случайно вернулся. Было тихо. От мутной горячей крови, струйками вытекающей из-под ладони Тамары Стороженко, я не видел звезд. Ладонь ее становилась ледяной. Я понял: надо вставать со дна. Три тысячи человек вышли из озера. У нас с лейтенантом медицинской службы начался бурный военно-полевой роман. Начавшись на дне безымянного белорусского озера, он завершился в Берлине. После войны я поехал в Челябинск, там она жила. И случилось то, что описывали многие писатели в романах, даже Чехов. Я увидел ее в челябинском театре, в антракте, ее муж ушел курить, она осталась в кресле. Я сидел в партере, подошел к ней, сказал: “Здравствуйте”. Она взглянула на меня, побледнела, потом еще раз взглянула с ужасом, не веря глазам, борясь с обмороком. Мы оба молчали. Я не решался сесть рядом, сел на заднее кресло, за ее спиной. Она, не оборачиваясь, заговорила: “Я так давно страдаю! Я все время думаю только о тебе. Живу мыслями о тебе. Мне хочется забыть… Забыть. Зачем ты приехал? Зачем? Уезжай”. Подошел ее муж, сел рядом. Я глядел на два их затылка. Тамара вдруг сказала мужу: “В школе я играла в спектакле, вспомнила монолог: “Вы должны уехать, не заставляйте меня страдать еще больше… Расстанемся. Мой дорогой, расстанемся!” Тамара засмеялась, оглянулась, кому-то помахала рукой, а сама смотрела на меня, машет и смотрит… Потух свет, поднялся занавес, я встал и вышел из театра. Вернулся в Боржоми.