Книга Шолохов - Андрей Воронцов

В мае, в разгар сева, бюро обкома сняло Лугового и Логачева с работы и поручило бывшему троцкисту Шацкому «просветить» их — то есть проверить, не враги ли они народа. «Все кончено», — сказали они Михаилу, вернувшись в Вешенскую. «Нет, ребята, — ответил он, — все будет кончено, только когда вас похоронят. А так, даже если вас арестуют, помните — с вами Шолохов. А это в Советском Союзе кое-что значит».

Чтобы Луговой и Логачев не сидели дома и не предавались тоскливым мыслям, Михаил тащил их на рыбалку. Рыболовами они оба были не ахти какими, надлежащего терпения закидывать лесу и ждать поклевки не имели, лезть в воду с сетями тоже не особенно рвались, поэтому он вручал им черпаки — толстые жерди с набитыми на них здоровенными обручами, на которые крепились мелкоячеистые сети, греб на середину Дона, табанил веслами и велел им опускать сачки в воду против течения. Большого улова такой способ не давал, но на уху за полчаса начерпать было можно. В сетчатые мешки попадалась плотва, чехонь, порой даже стерлядки. «Видите, — говорил Михаил друзьям, — вот так и ловят нашего брата: не сетями, потому что нет таких сетей, которыми всю Россию опутать можно, а черпаками. Кто попался дуром — того и на уху! Мораль сей басни какова? Важно не плыть по течению и не лезть под черпак!» Наловив рыбы, плыли на другой, лесистый берег, садились там под раскидистыми ивами, разводили костерок. Сверкало в свежей листве еще нежаркое солнышко, пела иволга, неустанно шумело на стремнине течение Дона, пахло цветущими травами, влажной, распаренной землей, речным илом. Это была жизнь, которую Михаил хорошо знал и любил, а его друзьям-партийцам она выпала только в детстве, отчего сегодня им приходилось труднее, чем ему. Не умели они видеть неповторимый, чудесно меняющийся мир природы, вечно новые облака, воду, деревья, травы, забыли названия многих из них… Михаил, помешивая ложкой в ведерном котелке, варил свою знаменитую уху, с наслаждением вдыхая змеящийся от варева дымок, открывал «под дымок» бутылочку, а «под ушицу» — другую, травил им байки у догорающего, подернувшегося сизым пеплом костра. «Вы не дюже печальтесь о работе, — говорил он им. — Работа дураков любит. Еще наработаетесь за жизнь — по гроб хватит! А вот так посидеть, не торопясь ушицы сварить, поговорить за жизнь без всякой политики — дорогого стоит. Считайте, это у вас отпуск».

Но «отпуск» быстро закончился. В начале июня Евдокимов вызвал Лугового и Логачева в Ростов. Они, понимая, что обратно, возможно, не приедут, стали прощаться с Михаилом. «Нет, прощаться пока не будем, — сказал он. — Берите мою машину — и она же привезет вас обратно». Машина вернулась пустой, с одним шофером. Как потом узнал Михаил, Шацкий вызвал Лугового и Логачева по очереди к себе в кабинет и начал «просвечиванье». Оно заключалось в том, что сидевший тут же работник НКВД обыскал их, после чего Шацкий сказал: «Отправляйтесь в НКВД. Дело ясное…»

Дней через пять, на краевой партконференции, Михаил подошел к Шацкому:

— Где Луговой и Логачев?

— Сидят твои друзья, Шолохов! — радостно ответил Шацкий. — Показания на них сыпят вовсю. Но по Вешенской это — только начало… Там будут интересные дела. Вешенская еще прогремит на всю страну!

— Арест Лугового и Логачева — ошибка, — сказал Михаил, твердо глядя в глаза Шацкому. — Точнее — действия врагов.

— Это не в мой ли огород камешек? — смеясь, спросил Шацкий. — Слушай, не выйдет! Я проверен. Можешь судить уж по одному тому, что меня брал на ответственную работу Николай Иванович Ежов, и Евдокимов с огромным трудом выпросил меня у ЦК.

— Миша, оставь ты их. Плетью обуха не перешибешь, — посоветовала мужу Мария Петровна, когда он рассказал ей обо всем.

— Нет, Маруся, нельзя, — ответил Михаил. — Я уже отдал им в свое время Харлампия Ермакова. Можно оправдываться тем, что я был тогда еще зеленый. Но у меня не хватило сил спасти его, а вот использовать в «Тихом Доне» все, что он мне рассказывал — хватило. Почитай, вся третья книга на нем держится. Я у него в долгу. У мертвого, понимаешь? Если я сдам теперешних своих друзей, то кто я, получается? Человек, живущий за счет того, что другие умирают? С такими мыслями писать нельзя. «Тихий Дон» — роман о настоящих мужчинах, его не может писать трус, малодушный человек. Не имеет права! Харлампий Ермаков бы так не поступил!

— Ох, Миша, Миша… — качала головой Мария Петровна.

* * *

Сталин и сам с некоторых пор считал, что Михаил слишком много на себя берет. Подмял под себя Вешенский район, теперь подавай ему область… Любое решение, получается, областное руководство должно с ним согласовывать… Причем, как всякий представитель донского племени, он склонен к определенным преувеличениям для достижения своих целей. Так же вел себя в свое время Миронов. А преувеличивать Шолохов умеет — на то он и знаменитый писатель.

Но черные краски, которых не жалел Евдокимов, рассказывая о Шолохове, нарисовали, помимо воли автора, и другую картину — неподдельного напряжения, в котором сейчас находится Шолохов. «Почему Евдокимов и другие не хотят считаться с ним? — с раздражением подумал Сталин. — Я-то считаюсь! Он мне в глаза говорит, что меня хвалят в газетах сверх всякой меры, а я молчу. А ведь мог бы сказать: если вы такой скромный, товарищ Шолохов, то прекратите писать «Тихий Дон», за который вас восхваляют». Сталин подумал и написал генсеку Союза писателей Ставскому: «Тов. Ставский! Попробуйте вызвать в Москву т. Шолохова дня на два. Я не прочь поговорить с ним».

Михаил приехал в Москву 24 сентября. Сталин принял его на следующий день. В кабинете уже сидели Молотов и Ежов. Они, как только Михаил начал рассказывать о происходящем в районе, стали задавать ему вопросы в евдокимовском духе — отчего он, мол, не доверяет местным партийным органам и чекистам?

— А как я могу им доверять, если те, кто в них сидит, были тесно связаны с арестованными уже троцкистами? Я уже говорил Евдокимову: «Почему обком не предпринимает никаких мер, чтобы освободить из тюрем тех, кто сидит за связь с Луговым, кто посажен врагами?» Он ответил: «Ты говорил об этом Ежову? Ну и хватит. А что я могу сделать?» Сажать он мог, а говорить об освобождении неправильно посаженных он, видите ли, не может! Тогда почему же он мог спрашивать о явных троцкистах Шацком, Семякине, Шестовой: «А не зря ли они посажены? Не оклеветали ли их?»

— Но Евдокимов не обращался к нам по этому поводу, — многозначительно сказал смахивающий на подростка кудрявый Ежов.

Михаил не ответил ему, поглядел на Сталина. Ведь на этот раз не он напросился на встречу! Но Сталин тоже молчал.

— Вот что, товарищ Ежов, — сказал Михаил. — Давайте-ка я лучше поеду с вами на Лубянку.

— Зачем? — опешил тот.

— Как зачем? В качестве врага народа. Там вы мне будете задавать эти вопросы.

Сталин шевельнулся.

— Мы здесь не шутки собрались шутить, товарищ Шолохов.

— Ия приехал не шутки шутить. Если Луговой, Логачев и Красюков — враги народа, то и я — враг народа. Я — член бюро райкома, мы действовали заодно, душа в душу. Более того — именно я часто был инициатором решений, принимаемых на бюро. Почему же они сидят, а я нет? Красюкову, например, следователи говорят, что я уже сижу. Мне их логика понятна.