Книга Сын - Филипп Майер

Днем подстрелил двух олених, освежевал, нарезал мясо полосками и растянул на распялках сушиться. Вытащил длинные позвоночные жилы, вычистил и отмыл желудки. Из одной тазовой кости получился сносный скребок, и я отскреб обе шкуры. Солнце уже почти закатилось, так что я развел костер и славно поужинал олениной, натертой можжевельником и сушеной иргой, перемешанной с костным мозгом. Надо будет найти дикого меду.

Через неделю я смастерил новый лук и дюжину стрел, но получились они такие убогие по сравнению с теми, что сделал для меня Дедушка, что всякий раз, натягивая тетиву, я впадал в истерику. Я сшил новые мокасины и одежду и потом вернулся в Бастроп. Пошел прямо на задний двор мачехи, где они держали свиней, которыми грозились кормить меня. И перебил их, утыкав стрелами, как ежей.

Их дворняжку я с легкостью подкупил поросенком, после чего мы стали закадычными друзьями. Пес с радостью бросился следом за мной, на волю, куда братцы боялись выбираться, – боялись, что их украдут индейцы. Да никто не стал бы их похищать, такие придурки заслуживали только хорошего удара по голове.

Я бродил на воле около месяца, тосковал по Тошавею, Цветку Прерий и остальным. Воображал, что Неекару и Эскуте сейчас где-нибудь там, в снегах, но не представлял, как отыскать их.

Частенько я заглядывал в город, в основном чтобы стащить что-нибудь, просто из интереса, вроде лошадей, на которых я катался, а потом бросал стреноженных где придется. Забирался к кому-нибудь в дом, лакомился свежими пирогами и жареными цыплятами и пользовался прочими благами цивилизации. Когда же садилось солнце, всегда возвращался к себе, на свою землю.

Потребовалось не много усилий, чтобы выяснить: самый красивый дом в городе принадлежит судье по имени Уилбергер, врагу моего друга из Остина. Я любил посидеть иногда на дереве, откуда виден был его двор, слушал шум ручья. Иногда выходила его жена и устраивалась с книжкой на террасе. Это была та самая женщина, которую я видел в одной сорочке, очень красивая, уже за сорок, но стройная и всегда печальная. Все в ней было каким-то бледным – волосы, кожа, глаза. Я дивился, как подобное создание смогло выжить под таким палящим солнцем; прислуга, видать, тоже недоумевала, поэтому они постоянно приглядывали за ней, будто боялись, что она помрет или сбежит в любой момент.

Несколько раз в неделю она в одиночестве гуляла в лесу; это было безопасно для любого разумного человека, но не для нее, так что я крался следом на некотором расстоянии. Она брела вдоль речки, а убедившись, что вокруг никого нет, раздевалась догола и плавала в заводи. У нее были любимые уголки, но вовсе не такие безлюдные, как она предполагала. В первый раз, когда я увидел, как она надолго исчезла под водой, чуть не бросился ее вытаскивать. У нее с судьей было столько же общего, как у чистокровного скакуна и косоглазого осла.

Наплававшись, она ложилась загорать на солнышке, и тут уж я мог вдоволь подглядывать. У нее были там прядки седых волос, вот уж о чем никогда не задумывался. Судья точно там давно не бывал, я был уверен. Много дыма, никакого огня.

На окраине города меня остановил человек, назвавшийся помощником шерифа. Пистолетом он не угрожал, просто сказал, что должен задать мне несколько вопросов. Я мог бы сбежать, но ужасно скучал и подумал, что интересно взглянуть на их тюрьму.

Совсем неплохо. Жена судьи приходила кормить меня три раза в день, пирогами. Вблизи она оказалась даже красивее.

Высокая, стройная, сероглазая, учтивая; с первого взгляда понятно, что не здешняя. Местные женщины запросто могли соперничать с призовыми свиньями и, должно быть, ее терпеть не могли. Она говорила с акцентом, даже сразу не разберешь. Англичанка, как она сказала. Моему брату она точно понравилась бы.

Приперся судья Уилбергер, на чьем скакуне я катался несколько раз, и долго читал мне нотации.

– Я понимаю, ты многое пережил, – нудел он, – но мы не можем позволить тебе безнаказанно воровать лошадей и уничтожать домашнюю скотину.

Я покорно кивал.

– За кражу лошадей обычно вешают.

Я опять кивнул. На самом деле я не украл ни одной лошади, просто брал их взаймы, а потом возвращал, и, пожалуй, со мной они проводили лучшее время своей жизни.

– Если тебя вновь поймают, ты будешь сурово наказан. Это последнее предупреждение. Скажи, что ты меня понял, мальчик. Я знаю, ты говоришь по-английски, ты прожил с индейцами не больше трех лет.

– Ветерок дует среди цветов, – сказал я на языке команчей. – А ты воняешь, как бизонье дерьмо.

– По-английски, – потребовал Уилбергер.

– Я дрочил на твою жену больше тридцати раз.

– По-английски, парень. Больше я ничего не сказал. Не сдержавшись, судья вскочил:

– Ты умнее, чем прикидываешься, парень. Тебя следует укротить, не заставляй меня делать это.

Они продержали меня в каталажке три дня, но когда Уилбергер уехал, шериф выпустил меня погулять в коридор.

– Не зли его, – предупредил шериф. – Говорят, ты принес с собой скальпы, но здесь можно попасть в такой оборот, что не выберешься.

Я равнодушно пожал плечами.

– Это же были индейские скальпы, правда?

– Один – белый, – ответил я по-английски. – Но он жил в Мексике.

Шериф озадаченно уставился на меня, а потом расхохотался. Я смеялся вместе с ним.

– Правду говорят, что индейцы целыми днями только и делают, что скачут на своих мустангах и стреляют?

– И еще много трахаются, – добавил я.

– Со старыми жирными скво. Я помотал головой:

– Это можно делать только с молоденькими. Когда они выходят замуж, то все – другим запрещено.

Идея ему понравилась, хотя он мне, кажется, не поверил.

– Той, с которой я стал мужчиной, было двадцать, а остальные еще моложе.

– Сукин сын, – с завистью выдохнул шериф. – Вот бы меня выкрали индейцы.

А у меня испортилось настроение, потому что я в таком тоне говорил о Цветке Прерий. И Жуткой Лентяйке, Большом Водопаде и Вечно-В-Гостях. Они ведь были последними людьми на этом свете, кто действительно любил меня. Меня затошнило, я встал и подошел к окну.

За моей спиной шериф что-то двигал, звякнуло стекло, а потом он встал рядом и протянул мне стакан виски.

– Так какого черта ты вернулся? – мрачно спросил он. – Что произошло?

– Все умерли.

Мысли об индейцах взволновали меня. Как только меня выпустили, я тут же вернулся в дом мачехи с твердым намерением вести себя хорошо, но дома никого не оказалось. Я загрустил – я устал от одиночества. Никто не появлялся. Я встревожился. Поднялся в комнату братцев, обнаружил там отличные стальные рыболовные крючки и прикарманил их, а еще солидную коллекцию порнографических открыток, которую оставил на кухонном столе для мачехи. Потом забрал весь порох и пыжи и вернулся в лес.