Книга Ночь и день - Вирджиния Вульф

— Во всяком случае, — добавил он, — я думаю, мы много всего повидали, на сегодня достаточно. Но где же остальные? — И оглянулся через плечо: позади никого не было видно. — Предлагаю их не ждать. — сказал он. — Обойдемся без них. Не поехать ли теперь ко мне, выпьем чаю?

— А почему не ко мне? — спросила она.

— Потому что отсюда рукой подать до Хайгейта, — не задумываясь ответил он.

Она согласилась, хотя не имела ни малейшего понятия, далеко Хайгейт от Риджентс-парка или близко. Она рада была отложить на час-другой собственное появление за чайным столом в Челси. И оба решительно зашагали по извилистым дорожкам Риджентс-парка и далее по оживленным воскресным улочкам к ближайшей станции подземки. Не зная дороги, она следовала за ним, а его молчание было для нее как нельзя кстати, поскольку она все еще злилась на Родни.

Когда они вышли из поезда в еще более серый сумрак Хайгейта, она в первый раз задумалась: а куда, собственно, он ее ведет? Есть ли у него семья или он живет один? Скорее всего, он единственный сын у старой и, вероятно, тяжело больной матери, так ей казалось. И где-то на горизонте, в конце безликой серой улицы, по которой они шли, она представила беленький домик и дряхлую трясущуюся старушку, которая привстанет за столом и залепечет дрожащим голосом что-то насчет «друзей моего сына», и уже готова была спросить у Ральфа, к чему ей готовиться, но он вдруг распахнул одну из бесчисленных деревянных калиток и повел ее по плитчатой дорожке к крыльцу дома в альпийском стиле. И, слушая позвякивание колокольчика за дверью, она, как ни старалась, не могла представить ничего на месте прежней, теперь порушенной, картины.

— Будьте готовы к тому, что все семейство в сборе, — сказал Ральф. — Они по воскресеньям обычно дома. Но потом мы можем пойти в мою комнату.

— Много у вас братьев и сестер? — насторожилась она.

— Шесть или семь, — мрачно ответил он, но в следующую секунду дверь открылась.

Пока Ральф снимал пальто, она разглядела и папоротники в горшках, и фотографии, и портьеры и уловила гул или, скорее, клокотание — судя по звуку, люди говорили наперебой, не слушая друг друга. Ее охватила странная робость. Стараясь держаться позади Денема, она, робея, проследовала за ним в ярко освещенную залу, где в резком, ярком свете газовых ламп сидели за неприбранным столом люди разного возраста. Ральф сразу направился к дальнему концу стола.

— Мама, это мисс Хилбери, — сказал он.

Полная пожилая дама, склонившаяся над едва теплившейся спиртовкой, глянула довольно хмуро и заметила:

— Прошу прощения. Я приняла вас за одну из моих девочек. Дороти, — не меняя интонации, окликнула она прислугу, — нам понадобится еще немного денатурата, если эта штука вообще работает. Вот бы кто-нибудь из вас изобрел хорошую спиртовку… — Она вздохнула, глянула куда-то поверх стола и стала искать среди составленных перед ней приборов две чистые чашки для Денема и Кэтрин.

В ярком свете убожество обстановки особенно бросалось в глаза. Кэтрин поразилась, как в одной комнате можно было собрать столько некрасивых вещей: за огромными складками бурого плюша, с петлями и фестонами, помпончиками и оборочками, видны были книжные полки, забитые учебниками в черных обложках. Тускло-зеленую стену украшали деревянные скрещенные ножны, и всюду, на любом возвышении, торчал из горшка или треснутой чашки какой-нибудь папоротник или дыбился бронзовый конь, сохранявший равновесие только потому, что его круп опирался о пенек. Казалось, воды семейной жизни поднялись и сомкнулись над ее головой, и она погрузилась в молчание.

Наконец миссис Денем отвлеклась от своих чашек и сказала:

— Видите ли, мисс Хилбери, мои дети приходят в разное время, и всем хочется разного. Джонни, если ты поел, отнеси поднос наверх. Чарльз сегодня не встает с постели, сильно простудился. Но что вы хотите? Мальчик вымок до нитки на футбольной площадке. Мы пытались накрыть стол для чая в гостиной, но не вышло…

Мальчик лет шестнадцати, это и был Джонни, при упоминании о чае в гостиной и о необходимости отнести поднос брату насмешливо фыркнул. Но после строгого материнского «Думай, как себя ведешь», — встал и вышел, хлопнув дверью.

— Вот так лучше, — сказала Кэтрин, нарезая свой кусок пирога мелкими ломтиками: ей дали слишком большую порцию.

Она знала, что миссис Денем почувствовала ее критическое отношение. Знала, что, нарезая пирог, лишь подтверждает ее худшие опасения. Судя по тому, как миссис Денем поглядывала на нее, было ясно, что она недоумевает: кто эта молодая женщина и почему Ральф пригласил ее к ним на чай? Напрашивалась одна очевидная причина, до которой миссис Денем к этому времени, вероятно, уже додумалась. Манера хозяйки держаться была хоть и грубоватой, но подчеркнуто учтивой. Она завела разговор о красотах Хайгейта, о том, как он застраивался и каково здесь жить сейчас.

— Когда я только вышла замуж, мисс Хилбери, — сказала она, — Хайгейт был почти сельским уголком, и вокруг этого дома, — вы не поверите! — цвели яблоневые сады. Это было еще до того, как Миддлтоны выстроили перед нами свой дом и загородили вид.

— Должно быть, жить на холме — большое преимущество, — сказала Кэтрин.

Миссис Денем охотно закивала, услышав столь разумное замечание.

— Ну конечно, а ведь какая польза здоровью! — сказала она и, как свойственно жителям окраин, принялась доказывать, что ее район намного здоровее, удобнее и чище, чем все остальные пригороды Лондона. Она говорила об этом с таким напором, что можно было не сомневаться: это мнение разделяют не многие, и даже ее дети с ней не согласны.

— А в кладовке опять потолок обвалился, — выпалила вдруг Эстер, девушка лет восемнадцати.

— Скоро весь дом обвалится, — пробурчал Джеймс.

— Не мели ерунды, — сказала миссис Денем. — Это всего лишь кусок штукатурки — не представляю, какой еще дом выдержит такую орду.

На что ей ответили какой-то семейной шуткой, смысла которой Кэтрин не поняла. Даже миссис Денем невольно рассмеялась, но пожурила рассказчика:

— Чего доброго, мисс Хилбери подумает, что мы тут все невоспитанные.

Мисс Хилбери улыбнулась и покачала головой, чувствуя, что в эту минуту все смотрят на нее, будто заранее готовятся перемыть ей косточки, как только она уйдет. Может, именно из-за этих насмешливых взглядов Кэтрин решила, что семья у Ральфа Денема самая заурядная, неинтересная, лишенная какого бы то ни было шарма, — под стать этой кошмарной мебели и безделушкам. Она глянула на каминную полку, уставленную бронзовыми колесницами, серебряными вазами и фарфоровыми фигурками — все они были чудные либо смешные.

И хотя к самому Ральфу это не относилось, при взгляде на него она тоже почувствовала разочарование.

Он не дал себе труда представить ее семье и теперь так увлекся спором с братом, что, по-видимому, даже забыл о ее присутствии. Она рассчитывала, что он поможет ей преодолеть неловкость, поэтому его невнимание к ней, которое жалкая обстановка еще более подчеркивала, заставило ее пожалеть о собственной неосмотрительности. За несколько секунд она вспомнила всю цепь событий, приведших ее сюда, и содрогнулась, до того ей стало стыдно. Она поверила ему, когда он говорил о дружбе. Поверила в то, что за кажущейся неупорядоченностью и нелогичностью жизни есть нечто надежное, немеркнущий внутренний, духовный свет. Теперь этот свет померк, как будто его затушили. Остался неубранный стол с остатками еды и тягостный разговор с миссис Денем — это стало сокрушительным ударом для разума, измученного борьбой, и она погрузилась в печальные размышления о своем одиночестве, о бессмысленности жизни, о неприглядной действительности, об Уильяме Родни, о своей матери и недописанной книге.