Книга Укок. Битва Трех Царевен - Игорь Резун

Он завел ее за пивной киоск, где утоптанная земля прокисла от мочи (тут располагался негласный туалет), притиснул животом к дощатой стенке и пытался наклонить ее голову с горячими, нагретыми солнцем волосами. Но Патрина стояла, как стальной, негнущийся прутик. Он вел себя нервно, навалился на нее, наступил на ноги и все равно ничего не мог сделать.

И она тоже — ничего не могла сделать. Патрина видела это тело насквозь, как на экране рентгеновского аппарата: и забитые черной слизью легкие, и болезненно увеличенную печень, и гнилой член в квадратном пересечении бедер. Она могла бы невидимой рукой взять его, например, за темнеющие лепестки почек и сжать. Но Патрина не позволяла себе этого сделать. Она была устроена так, что не смогла бы сознательно причинить вред человеку, пусть и опасному для нее. Этот внутренний запрет блокировал в ней любое агрессивное движение. Почему, отчего — Патрина не понимала. Но, видимо, так было задумано, чтобы спасти ее от саморазрушительной власти над другими людьми.

Пахло мочой. Болели ее ступни, втоптанные в грязь его ботинками. Все пространство вокруг обволакивал тяжелый дух пота и спермы. Это было концом — она оставалась почти беззащитной. И где-то в глубине сознания понимала: если кричать, вырываться, будет еще хуже — ударит, а может, и полоснет по лицу. Не зря у него в кармане ножичек-выкидушка: вон он, стальной, хорошо виден! Тем временем Левка-Грязный с хрустом разорвал на ней ветхую джинсовую рубашку, приговаривая:

— Давай, давай, козявка, я люблю, чтоб титьки болтались голые… А то личико ножом попишу — мамка не узнает!

Ветерок, пробивающийся сюда слабыми порывами, холодил оголенные груди.

Они с Мириклой попали на вокзал всего несколько дней назад. Выхода не было. Когда пробирались по железнодорожным путям, подлезая под пахнущие мазутом вагоны, Мирикла вдруг, оказавшись между двух товарняков, присела на корточки, вдавив ступни в острые камни насыпи, и обхватила ее, стоящую рядом, за плечи. Седые пряди выбивались из черной волны волос.

— Девочка моя! — неожиданно отчаянным, непривычным голосом воскликнула она. — Патри, милая, только ничего не бойся! Ничего! Ты — Царевна! Я всегда буду рядом. Это все скоро закончится, девочка моя, очень скоро. Но нам надо пока подождать. Нам надо выстоять. Они, эти люди, за нами охотятся. Они если найдут нас, то меня просто убьют, а тебя… тебя убьют очень страшно, могут отрезать голову, Патри! Только не бойся. Это ужасные люди. Они живут давно. Наложив заклятье на меня и на тебя, они испортили нам жизнь. Нам нельзя быть обнаруженными! Мы побудем тут, на вокзале. Будем гадать… Ты же умеешь гадать, да? Я тебя научила. Мы не будем ничего ни у кого красть, Патри, я тебе обещаю, не будем никого обманывать, честное слово! Просто гадать, ну и принимать подарки… если они будут. Ты веришь мне, Патри?

— Да, Мири, — кротко ответила та, она действительно верила. — Мири, а тут, на вокзале, тоже живут цыгане?

Женщина горько усмехнулась уголком красивых губ:

— Нас всех называют ЦЫГАНАМИ, Патри… Но мы-то с тобой — РОМЫ. Понимаешь? Мы же из Индии. А тут работает шайка попрошаек из Таджикистана. Никакие они не цыгане, только юбки такие же, кожа такая же, и маскируются они под наших. Ты же видишь, Патри, они другие. Они носят монисто неправильно, у них фальшивые монисто, Патри. Они ромского не знают, крымы не знают, у них вайды нет нормального, всеми выбранного. Они таскаются в кроссовках всегда, в любую погоду, потому что хотят выглядеть, как приличные, иначе им не подадут. Мы — другие, Патри!

Они были на самом деле другими. Мирикла не бегала по огромной площади с роскошным зданием вокзала с одной стороны и сверкающим рафинадным кубом гостиницы «Новосибирск» — с другой, как эти темнолицые и хриплоголосые женщины, которые на вид все были гораздо старше ее. Мирикла стояла в тени, в уголке, но некоторые люди, особенно тридцати-сорокалетние женщины с усталыми лицами, почему-то сами направлялись к ней, протягивали натруженные стиркой руки и потом застенчиво отдавали, торопливо раскрывая кошелек, небольшую купюру. Мирикла никогда не просила денег, а у некоторых их и не было, и они, виновато улыбнувшись, так и уходили. Патрина тоже гадала, в основном любезным пожилым дядькам и солдатам. Эти, последние, почему-то ее особенно любили, обступали гурьбой, смеялись и щедро одаривали: кто сыпал мелочь, кто отдавал недопитый лимонад — на раскаленной площади очень хотелось пить! — кто покупал в киоске шоколадку.

В общем, Мирикла и Патрина не голодали. Собранных денег хватало на свежий белый хлеб и копченую курицу. Эту нехитрую еду они съедали в товарном вагоне за депо. Видимо, в этом вагоне возили лошадей. Запах конского навоза и соломы, пропитавший его стены, мог бы свести с ума любую изнеженную горожанку. Но эти запахи Патрина полюбила еще во время приездов в табор и поэтому с аппетитом рвала крепкими зубками куриное мясо, отламывая мягкий хлеб.

Они перед едой помыли руки водой из бутылки, а потом, раздевшись до пояса, тщательно вымыли грудь. Мирикла строго запретила пренебрегать элементарной гигиеной. Любуясь ее грудками, шарообразными и плотными, как апельсинки, старая цыганка пробормотала:

— Ты будешь просто красавицей, Патри. Ты уже сейчас красавица! Твоя грудь — как у богини Шивы, а ступни — как божественный цветок лотоса — ты их не испортила. Твой жених…

Она запнулась. Выливая на грудь остатки воды, Патрина спросила:

— Что жених, Мири? А когда у меня будет жених?!

— Будет. СКОРО будет жених! — со значением ответила Мирикла и больше об этом не говорила.

А сейчас вот Патрина оказалась в беде. И Мирикла куда-то запропастилась. Неужели она не чувствует пульсирующие сигналы тревоги, посылаемые мечущимся мозгом девочки? В десяти шагах от них шумит остановка, подъезжают, возмущенно сигналя, маршрутные «Газели», а ее тискает тут жирный мерзавец — «смотрящий»!

Ему наконец удалось справиться с замком ширинки. Грязной ладонью он ухватил девочку за левую грудь, стиснул, придавил сосок, и та первый раз от боли тонко вскрикнула.

И в этот момент сзади появилась Мирикла.

Она стояла в узком проеме, и лицо у нее было страшное, жуткое — совсем как тогда, на огороде. Мирикла уже рассказала, что она сжигала их одежду по особому ритуалу, с принесением в жертву Черной Курицы, чтобы ОНИ не учуяли даже духа женщин. А учуять могли на многие километры, и дело тут заключалось вовсе не в обонянии.

Вот и сейчас распущенные космы Мириклы шевелились то ли от ветра, то ли от чего-то еще. Патрина видела — странно, будто со стороны, — что черные глаза старой цыганки сначала провалились, потом стали белыми, поглотив зрачки, как у мраморной статуи. Из глаз Мириклы появились змеи. Ими она дотянулась до ставшего прозрачным толстяка. Змеи, шипя, обвили его суставчатый позвоночник и полезли в голову, внутрь пространства под оскаленным черепом. Их пасти жадно пожирали серую, зернистую на вид массу под черепной коробкой.

Левка-Смотрящий, сам заваливший уже трех человек из конкурирующей бригады и раскромсавший, помнится, одну нахальную шлюху тут, на вокзале, на кровавые ошметки, выживший в двух сходках со стрельбой, внезапно ощутил, как голову залила кипящая смола. Он отпустил девочку, запрокинул голову, затряс ею отчаянно, пытаясь избавиться от каких-то гигантских червей, распиравших череп своими пружинистыми телами. Но это ощущение не проходило, и он рванулся прочь, дергая головой с выдавшимися из орбит глазными яблоками — полетел, не разбирая дороги. И при этом кто-то будто тащил его, как нашкодившего ученика, стиснув раскаленным наперстком, но не за ухо и не за шкирку, а за самый ценный его отросток, за самое главное…