Книга Похождения проклятых - Александр Трапезников

А Сергей Николаевич тем временем продолжал, отвечая на вопрос Алексея:

— Рукопись была не одна, а несколько, не забывай. Пять или шесть, точно не известно. Ту, которую читал император, хранилась позже в Московской Духовной академии. С 1909 года ею руководил епископ Волоколамский Феодор Поздеевский. Человек бескомпромиссный и твердый, считавший, что в области церковной жизни может и должна быть только одна главная реформа — покаяние и молитва, а все остальное — вторично, приложится к этой благодати. Круговорот событий 1917 года захватил и Академию, которая еще в начале Первой мировой войны отметила свой столетний юбилей нахождения в Троице-Сергиевой лавре. Епископ Феодор и редактор Богословского вестника отец Павел Флоренский были смещены со своих постов. Временное исполнение обязанностей ректора было поручено архимандриту Илариону Троицкому, будущему архиепископу Верейскому, ставшему ближайшим сподвижником патриарха Тихона. Он вел непримиримую борьбу с обновленчеством и также неоднократно подвергался репрессиям. Умер в заточении в 1929 году. Позже был причислен к лику святых, как многие другие российские новомученики. А в самом конце 1917 года Духовная академия была вообще закрыта. Она разъехалась по разным местам Москвы: в Епархиальный дом, в церковь Иоанна Воина, в храмы Петровского монастыря и Живоначальной Троицы в Листах. Распался на разные части и архив. Возможно, рукопись Авеля осталась где-то в лавре. А может быть, ее схоронил архимандрит Иларион. Или архиепископ Феодор, ставший настоятелем Свято-Данилова монастыря. Он привлек туда самых ученых монахов — единомысленную братию, которых патриарх Тихон благодарно называл даниловским синодом. Впоследствии они были практически все расстреляны. Но вполне вероятно, — добавил он, помолчав, — что вы нашли другую рукопись, принадлежавшую Потемкиной-Сафоновой. Впрочем, это совсем неважно. Главное, что я могу вполне заверить ее подлинность. И ценно то, что она вообще нашлась. Именно в наше вновь смутное и роковое время. Потому что заключенные в ней пророчества открывают глаза на многие тайны бытия, на…

Договорить он не успел. Раздался звонок в дверь. А я вдруг увидел сквозь разбитое окно — на противоположной стороне переулка — зловещую фигуру высокого старика с длинной бородой и в круглой черной шляпе. Опять он! Ветер гнал дым от какого-то пожарища прямо на него, скрывая этого человека-демона. А звонок в дверь настойчиво повторился.

3

— Это Маша! — уверенно сказал Алексей и пошел открывать.

Рукопись, после всего услышанного, вызывала у меня столь жгучий интерес, так магнетически манила к себе, что я направился к столу, как сомнамбула, хотел взять ее в руки, раскрыть.

— Не сметь! — остановил меня грозный окрик Сергея Николаевича. — Нельзя. Не каждому дано прочесть то, что там написано.

Я замер, смутно понимая, что старик прав. Это — тайное, сокровенное, которое должно быть открыто лишь избранным.

— И не думай даже, — уже другим, более мягким тоном добавил Кожин. — Промысел Божий не остановить и не изменить. А знать, что будет — тяжкий крест и великая ноша. Царям было не под силу. Достаточно того, что человеку дадено знать, что есть и что минуло. Живи и верь, будь в чести со своею душою и Богом и не стремись в запретную комнату, в святая святых, в Область Таинственного. Двери еще закрыты. Даже если ты нашел ключ. Я-то уже стар, и мне мало осталось. А вы сможете много… сможете изменить век. Потому что там, — Сергей Николаевич кивнул в сторону рукописи, — там… так и написано. Словами Истины. Все в ваших руках.

Я послушался. Речь его проникла в мое сознание, как луч света в подпол. И еще я понял главное: все грядущее и та Область Таинственного, о которой он говорит, — это ты сам, твоя душа, твой разум и твое сердце. А в это время в кабинет вошли Алексей и Маша. Но не одни. Следом за ними появился и Яков.

Кажется, история подходит к концу, подумал я, но был не слишком-то удивлен. Нечто подобное я ожидал, сам предвидел. Но еще не знал, что это уже совершенно другой Яков. Он и выглядел-то как-то иначе, сосредоточенно- напряженно, словно сложивший оружие и перешедший линию фронта враг. И тем не менее я спросил:

— Зачем ты его привела? Мало нам неприятностей?

— Помолчи, — ответила Маша. Даже не поинтересовалась — что у меня с лицом, почему оно все изрезано?

Она вытащила из кармана драгоценный крест Даниила Московского и протянула Алексею.

— Возьми. Ты знаешь, что с ним делать, когда отыщутся святые мощи. А я ухожу. Я не могу больше… Мы не можем, — добавила она, взглянув на Якова.

— Но почему? — спросил Алексей. — Что происходит?

Маша лишь махнула рукой, не в силах продолжать. Не могла или не хотела. А все было и так ясно.

— Ты разве ничего не видишь, совсем слеп? — со злостью сказал я. — Они вместе, вот что!

Теперь уже Алексей резко бросил мне:

— Помолчи! Пусть мне кто-нибудь что-то объяснит.

Я обиженно отошел в сторону и занял место рядом с Сергеем Николаевичем — самым мудрым, трезвым и спокойным из нас в эту минуту. А слово взял Яков.

— Мы любим друг друга, — коротко и всеобъемлюще сказал он. — И поэтому… уезжаем. Далеко-далеко. Но не из России. Потому что меня самого очень скоро начнут искать. Они не прощают. Не прощают такой измены. Вы же все помните, что они сделали с Матвеем Ивановичем? То же самое ожидает и меня.

— Нет, не понимаю. Почему? — упрямо повторил Алексей.

— Я, наверное, совершил самый подлый и предательский, на их взгляд, поступок: принял православие, — произнес Яков. — Мало того что и еще не справился с делом. А какое дело — вы и сами прекрасно знаете. И Маша… Такую Машу я искал всю жизнь. И где ее можно было найти, как не здесь, в России?.. Пока я тут суетился, ездил, вынюхивал, во мне уже шел необратимый процесс, если угодно знать.

— Угодно, — сурово промолвил Алексей. Крест Даниила Московского он продолжал держать в руке. Вот сейчас как даст ему по лбу! — подумал я с удовольствием. Но этого не произошло. Алексей спрятал драгоценную реликвию во внутренний карман и скрестил на груди руки.

Яков некоторое время молчал, потом произнес:

— Посылая меня, они и не предполагали, что такое может случиться. Да и сам я… Только не подумайте, что мой отец как-то и в чем-то замешан. Нет. Это совсем другое. Просто все очень спуталось и пересеклось. По воле Божией, не иначе. А помнишь, ты мне рассказывал про дорогу… про путь Гоголя и девочку с блюдечком земляники в руке? Я тогда еще посмеялся, а потом — и в лавре, и в Новом Иерусалиме, и когда стоял в Третьяковке — перед Рублевской Троицей, — сам будто пробовал на вкус эту землянику… И в приюте в Черустях тоже. Только там был уже другой вкус, горький. Страшный, что сделано с Россией. И вы думали, что я не пойму? Что также стану обгладывать ее, как они? Найду и уничтожу святые мощи?

Яков явно волновался, он заходил по комнате, останавливаясь то перед Алексеем, то передо мной, Машей, Сергеем Николаевичем. И говорил, говорил — то порывисто и бессвязно, то скупо и предельно четко. Не ожидая и не требуя от нас ответа, да он был и не нужен. Потому что он выговаривался больше для себя, чем для кого-либо другого. В слове закреплял то, что запечатлел в рассудке. Никто из нас и не прерывал его. Лишь я пару раз что-то недовольно буркнул, по своей скверной привычке: но не мог простить того, что Яков уводит у Алексея Машу. Ладно бы у меня! Да и сама она хороша… Второго жениха бросает. Но вся речь неофита была не о любовных коллизиях, не о нашем треугольнике (вернее, четырехугольнике уже), а о вещах гораздо более важных — о России и православии. Так что я мог бы и промолчать. Не путать одно с другим, хотя все действительно крепко связано и пересекается. И личное, и касающееся всех вокруг. Без каждого из нас мир не полон.