Книга Сокрытые лица - Сальвадор Дали

Но будет ли она все еще красива? Да! Печать страданий лишь еще более облагородила ее. Есть вина, каким старение впрок, – так же и она впрок страдала. Ибо к страданиям ее не примешивалась низость. Только мелкие беспокойства да грубая, мещанская суета уродуют лица и иссушают тела, но никогда – великие мученичества. Они сжимают и скручивают лишь мышцы, напряженные от страстей Аполлонов тоски, сияющей, как белоснежные кости, сквозь раны распятых Христов. Соланж де Кледа, милая мученица без тени меча! И какое же это затаенное сокровище, какой пьянящий шепот неприкосновенного желания в воскресении ее плоти, и какому смертному когда-нибудь достанется приблизиться к чуду этой женщины, возвышенной утонченностью ее исступлений воздержания и святостью молитвы!

Как могла Соланж де Кледа, в состоянии предбрачного блаженства, распознать или обратить внимание на некоторую скрытность, исполненную обиженными и пугающими намеками, кои Жени и братья Мартан постоянно вставляли в малейшие свои замечания с самого окончания войны. И все же обособленность их деревни, будто чумной, созданная брожением настроений в Либрё, напитанных гражданской междоусобицей, с ядовитыми, пагубными перешептываниями, с каждым днем все уплотнялась вокруг Мулен-де-Сурс и ее ручьев, что отвели враги, и остались они жгучим несмываемым клеймом. Но она была женщиной, всего лишь женщиной, ничего не смыслившей в политике, и делала все лишь для того, чтобы защитить интересы своего неблагодарного сына, руководствуясь советами мэтра Жирардана, столь благородно погибшего за свою страну! Как могли они ставить ей в вину, что она действовала в свете опыта столь образцового гражданина?

«Жени пусть говорит, что хочет», – рассуждала она про себя и обращалась к Жени:

– Граф Грансай – всего лишь человек. Он, может, уже на пути ко мне. Бедная моя Жени, людям Либрё придется его слушаться. Он их хозяин, Жени!

– Времена изменились, мадам. Мадам не понимает этого так, как мы. Мы всякое слышим. Вы не выходите из Мулен-де-Сурс, и, может, оно и к лучшему для всех нас!

– Что же, крестьяне Либрё забудут все добрые дела и помощь, что я им оказывала эти зимы? У них нет больше сердца?

– Боюсь, что так, мадам. Злые ветры уже поднимают пыль на равнине, а сердца истомили немцы!

– Нужно терпеть, Жени, как я терплю, и молиться за то, что граф принесет примирение в грудь каждой семьи и между семьями. Пусть католическая Франция вновь достигнет покоя крови.

Граф Грансай был из той породы людей, кто в беспокойные времена гражданской войны обретают лица. От природы мстительный, его дух, до времени помраченный теплившимся исступлением, к концу войны напитался новым, смертельным запалом карающего патриотизма, и он собирался прибыть в Либрё в роли судии. Он отрекся от жизни позорных уступок и присвоения чужого, какую вел последние годы. Отныне он будет неподкупен и несгибаем, как образцовый спартанец, ибо возлюбленной его стране вновь угрожала смерть, на сей раз – от анархии.

«Жирардан, на земле, где пало ваше тело, мы будем теперь казнить предателей!»

Примерно за месяц до получения разрешения вернуться во Францию графа Грансая в оазисе Палм-Спрингз навестил Бруссийон, бывший на тайном задании: он стал лидером новой политической партии. После смерти Жирардана, приняв на себя слишком личную rôle в саботаже Либрё и нарушив дисциплину коммунистической партии, он был наконец из нее изгнан. В отместку он совершил гнусность – предал бывших товарищей, а его неумеренные амбиции, вкупе с анархическими устремлениями, тут же привели его к созданию новой независимой партии реакционного толка, хоть он и присвоил некоторые экстремистские тенденции «гражданской войны», что были ему тогда на руку.

Бруссийон твердо решил связать будущую политическую деятельность графа Грансая в Либрё со своей. Но Грансай, по-прежнему крайне враждебный к любому плану, связанному с индустриализацией Либрё, склонен был сделать свои края вновь исключительно сельскохозяйственными, и вот уж сам Бруссийон оказался впечатлен и отравлен политическими планами графа и стал во всем ему уступать. Его растущее влияние на представления соотечественника, кои поначалу казались крепко укорененными, пробудили в Грансае любовь к действию, ибо она сохранилась в нем без изъяна и была ожесточена и нетерпелива как никогда прежде.

Однако на третий день это состояние подъема и нетерпения поколебалось, будто нарочно, величайшим отчаянием всей жизни Грансая, никак не верившего и громом пораженного от печали и гнева: уста Бруссийона предоставили ему подробнейший отчет о поведении мадам де Кледа во время оккупации. С изуверской хитростью Бруссийон выждал подходящего момента, когда Грансай почувствовал себя так, будто уже вернулся в края Либрё в роли освободителя, будто уже вгрызся в дразнящее жажду яблоко власти – над Либрё – со всем его соком и шкурой, столь пылко желанной за время долгого отсутствия на родине, в пустыне затянувшейся эмиграции. И тут-то Бруссийон походя бросил:

– Будет непросто, если вообще возможно, добиться хоть какого-то влияния в Либрё, если по возвращении повидаете мадам Соланж де Кледа.

Список ее обвинений оказался подробен до мелочей – утонченная, невыносимая пытка. С виду неопровержимые доказательства разрешения, данного немцам на поворот ручьев Мулен-де-Сурс, предоставленные Бруссийоном, обрекли его на ужасающее напряженное молчание: коллаборационистка… Но Бруссийон, словно невзначай, приберег еще более жестокое обвинение на конец.

– В Либрё ни для кого не секрет, – сказал он, – что более года мадам де Кледа жила вполне открыто со своим любовником, виконтом Анжервиллем, который впоследствии загадочно исчез. И вот этого преданные крестьяне-католики Либрё никогда не забудут, а именно на возрождение религиозного чувства нам в основном предстоит сегодня полагаться. Кроме того, священники Либрё держали мадам де Кледа совершенно обособленно и даже обвинили ее в сатанинских практиках с шарлатаном-кожевником, заявляющим, что его ведет Бог.

«Д’Анжервилль! Д’Анжервилль! Следовало догадаться», – повторял про себя Грансай. И все же не мог не то что переварить, но даже и заглотить эти обвинения, что оказались таким внезапным потрясением слюнным и желудочным сокам его надежд, столь любовно выделенным за все эти месяцы. А поданные Бруссийоном, чья личность предстала пред ним во всем своем подлом убожестве, они были отвратительны до тошноты.

– Пошел вон! – взорвался он хрипло. – Не желаю ни верить вам, ни видеть вас вновь. Мадам де Кледа – созданье, любимое мною более всего на свете. И лишь от нее одной желаю я знать правду, и лишь ей одной поверю. Она скажет мне правду. И пусть вся Либрё восстанет против меня. Я стану слушать ее одну.

Бруссийон, невнятно бормоча, поклонился и поковылял прочь, а Грансай тут же уселся за стол и написал следующее письмо:

Дорогая Соланж,

В прошлом я не раз дурно обращался с Вами и отчаянно желал Вашего прощенья. Но я никогда бы не смог Вам лгать. И потому, когда судьба втянула меня в величайшую ложь моей жизни, я во всем признался Вам – в моей женитьбе на Веронике и в моей безнадежной страсти к Вам. Я мог бы ничего Вам тогда не сказать, поскольку морально мы не были связаны, и наши отношения были, более того, совершенно прерваны, но я предпочел риск потерять всякое уважение, какое у Вас могло ко мне остаться, сокрытию от Вас моих подлинных чувств. Ваш ответ был столь щедр и изящен, что я с тех пор считаю Вас божественным созданьем.