Книга Метро 2033. Корни небес - Туллио Аволедо

— Я не успел подарить его Адель. Оно должно было стать моим обручальным кольцом. Теперь оно твое. Не то чтобы я хотел жениться на тебе, просто оно мне больше не нужно. Можешь вернуть его своей Церкви. Разок помыть водой с мылом, и будет как новенькое. Желудочные соки не портят золото. Заверни его вот в это.

И дает мне платок. Я оборачиваю им кольцо.

Моя рука дрожит под символическим весом этого предмета.

— Я проглотил его, когда они схватили нас. Я знал, что они отберут все. И я не хотел, чтобы они это нашли. Ты рад? Это один из самых важных символов твоей религии.

Я качаю головой:

— Не моей религии, а обрядов Церкви. Религия — это совсем другое. Откуда он у тебя взялся?

— А ты как думаешь?

— Ты мог бы взять его только из руки самого Папы.

— Ну да, угадал. Знаешь, я видел, как ты смотрел на него там, на Станции Аврелия. Признаюсь, что играл с тобой, как кошка с мышью. Я хотел посмотреть, сколько ты продержишься, прежде чем спросишь меня, где я его взял. Поздравляю. Ты превысил все мои ожидания.

— Так где ты его взял, Марк?

Капитан качает головой. Какое-то время сидит молча. Потом поднимает голову, и на губах его — ироничная усмешка.

— Я рассказывал тебе, что, когда бомбы ударили по Риму, в день FUBARD, я был в Ватиканском музее. Я говорил, что в тот день меня спасли кардинал Альбани и его эскорт. О том, как я познакомился с Томмазо Гвиди, как он стал моим учителем. Чего я не рассказал тебе — то, что я никому не рассказывал, — это как я стал владельцем кольца.

Выйдя из руин Сикстинской капеллы, мы шли по лабиринту комнат и комнаток, по длинным коридорам, покрытым гобеленами и разукрашенным с роскошью, которая могла бы ужаснуть Иисуса. Томмазо подстрекал нас идти скорее и не останавливаться. Альбани, казалось, почти потерял силы. Он был гораздо толще, чем сейчас, хотя ему было на двадцать лет меньше. Он больше не мог идти. Меня тоже ужасно мучила жажда. Горло пересохло от пыли и обломков, упавших с потолка. И я попросил у Гвиди разрешения зайти в туалет, выпить немного воды. Тем более, что Альбани тоже попросил передышки.

И вот я зашел в туалет.

Найти его было нелегко. Некоторые комнаты были разрушены, другие — на грани разрушения. Ватикан напоминает лоскутное одеяло из изначальных построек и пристроенных к ним зданий, и всем им черт знает сколько лет.

Я нашел предбанник. Потолок его был сломан. Среди строительного мусора и балок торчали останки двух человек. Я переступил через них. Среди горы обломков виднелась полуоткрытая дверь в туалет.

Внутри меня ждала мечта: из открытых кранов текла вода. Я пил ее, пока мне не стало плохо. Смочил волосы. Это было потрясающее чувство. Тогда я еще не знал, что никогда больше не испытаю его. Что дни текущей воды закончились. Затем я обернулся и открыл дверь в туалетную кабинку.

И меня чуть не хватил удар: передо мной сидел Папа Римский.

Он сидел на унитазе. Неподвижный, со взглядом, как у филина, схватившего добычу.

Я извинился и повернулся, чтобы уйти, но выражение его лица не изменилось.

Тогда понял, что он мертв.

Он умер на унитазе, со спущенными трусами.

Как именно он умер, я не знаю. Возможно, у него случился сердечный приступ, хотя его лицо не выражало страдания. Но в том, что он мертв, не было никаких сомнений.

Я мог бы столько всего сделать.

Самым очевидным было бы позвать кардинала и людей из его эскорта.

А вместо этого я продолжал стоять и смотреть на этого мертвого человека, который был главой самой могущественной церкви на планете. Я смотрел на него до тех пор, пока то, что я видел перед собой, мне не стало казаться всего лишь человеком в странной одежде с золотым кольцом на пальце.

Огромным кольцом.

Я не идиот. Я хорошо понимал, что старые деньки больше не вернутся. Что нам уготовано неизвестное будущее, в котором вся цивилизация оказывается под угрозой. Я тогда еще не знал, каковы масштабы катастрофы, но золото…

Золото всегда было важно в моменты кризиса.

Поэтому я наклонился над телом и стащил с еще теплого пальца кольцо.

Он, должно быть, недавно умер.

Я спросил себя, как это возможно, чтобы столь великого человека оставили умирать в одиночестве? И до сих нор у меня нет на это ответа.

Я положил кольцо в карман и догнал Альбани и его свиту. Остальное ты более или менее знаешь.

— Не это нам рассказывали о смерти Папы, — говорю я.

— Я знаю. Ты знал этого придурка, камердинера Альбани?

— Ансельмо?

— Да. Ты слышал, что он рассказывает? Папа, который молится на площади Сан-Пьетро перед огромной толпой? Папа, который продолжал молиться на балконе до тех пор, пока не падают бомбы? Уфф, все эти бредни.

Кто знает, сколько легенд родилось таким образом? Святые, которые никогда не делали того, что им приписывают. Или — что еще хуже — которые вообще никогда не существовали. Не было в тот день никакой огромной толпы у Сан-Пьетро. Были молившиеся, но, уж конечно, не тысячи людей. Нет, смерть Папы были куда менее героической, чем то, что нам рассказывали. Конечно, это должно остаться секретом между мной и тобой. Как это было между мной и Адель.

Произнося это имя, Дюран снова начинает смотреть на пустоту за порогом.

Как будто звук ее имени обладает силой вызвать потерянную возлюбленную.

— Ты не должен так отчаиваться, — говорю я ему.

— Даже если и не хотел бы, что я могу сделать?

— Ты можешь снова возглавить отряд.

— Его больше нет, этого отряда.

Он смотрит на меня со злостью.

— Отряд — это те, кто вышел из катакомб святого Каллиста! Шесть человек, в добром здравии. У отряда было два внедорожника! Пулеметы! У нас больше нет ничего из этого! Мы больше не отряд! Мы — едва живы, — шепчет он, склоняя голову. — И потом, мы так нахватались радиации, что все равно скоро подохнем…

Я возвращаюсь наверх. Там ничего не изменилось, как будто люди, которых я оставил наверху, превратились в статуи.

— Сержант, — говорю я, наклоняясь к дремлющему Венцелю. — Проснитесь, сержант.

— Что случилось?

— Капитан хочет, чтобы мы пошли проверить, что снаружи.

— Что проверить?

— Машины.

— Какие машины?

— Два «хаммера».

— Зачем?

— Вы выполняйте, да и все.

— Я не подчиняюсь вашим приказам.

— Это приказ капитана.

Другой бы посмотрел на меня с подозрением. Но Венцель верит в ценности подчинения и уважение к иерархии.