Книга Семья Эглетьер. Книга 3. Крушение - Анри Труайя

— Ну да. Но, может, получится даже вкуснее!

Она засмеялась:

— Ладно… В конце концов — кто не рискует…

— За стол! — позвала Алисия.

Все расселись. Когда вошел Николя, неся огромное блюдо с грудой спагетти, раздались аплодисменты.

Филипп открыл дверь квартиры, вошел в темную гостиную, зажег лампу и налил себе виски. Встреча в кабинете во второй половине дня прошла до смешного просто. Компромисс, выработанный Блондо, был так точен и выверен в деталях, что Филипп и сам не сумел бы предложить что-то лучшее. В любом случае, он мог не дергаться… И все-таки Филипп решил задержаться в Париже еще на пару дней. Это позволит ему просмотреть несколько старых дел, о которых он совсем забыл…

В доме было неуютно. Ставни закрыты, ковры скатаны, мебель сдвинута и укрыта чехлами… Комната выглядела заброшенной, враждебной. По примеру Кароль, Аньес, прежде чем уехать в отпуск, закрыла квартиру. Накануне она отправилась к одной из своих сестер в Бретань. Впрочем, Филипп был даже рад, что ему не придется оставаться с ней наедине. С некоторых пор она выводила его из равновесия своим пристальным молчаливым взглядом. Ему никто не нужен, он и сам себя обслужит.

Виски было теплым. Не забыть включить холодильник… Сегодня вечером он поужинает в ресторане. Где? Он пока не решил. В любом случае, он будет один. Филипп сейчас не мог вынести ничье присутствие. Блондо бесконечно раздражал его своей молодостью, высокомерием и снобизмом. Он напоминал острый грифель, только что побывавший в точилке. А эта его бледная кожа, эти очки… Большинство парижан, которых Филипп встречал на улицах, казались ему больными в сравнении с теми, другими, что расслаблялись на пляжах. Он представил себе Кароль, как она возвращается в гостиницу, опьяненная солнцем и свежим воздухом… Вот она принимает душ, одевается к ужину с друзьями… С Ашезонами, конечно. Или с Лапаружами. Позвонить ей? Зачем? Ее так же мало заботило, что он делает в Париже, как его — ее времяпрепровождение в Канне. Внезапно Филипп почувствовал, что в квартире пахнет затхлостью.

Он допил виски, закурил, сделав три затяжки, оставивших на языке вкус горечи, перешел в кабинет, взглянул на ряды книг на стеллажах и внезапно ощутил тоску — слишком много томов, слишком безукоризненный порядок… Все это знание бессмысленно. Существует ли хоть одно произведение, способное устоять перед ликом смерти? Борясь с ощущением удушья, Филипп открыл окно, потом распахнул ставни — ржавые петли с трудом поддались. Теплый голубой сумрак дохнул ему в лицо. Город звал, распахивал ему навстречу объятия.

Филипп вышел на улицу и зашагал в глубь квартала. Площадь Сен-Жермен-де-Пре напоминала театральную декорацию, внутри которой, на границе света и тьмы, бурлила толпа — движения людей были похожи на колыхание звездчатых кораллов. На подходах к кафе лица подступали, отворачивались, снова находили друг друга, понимающе улыбались или застывали от скуки за чтением газеты… В этом безликом рыскании было что-то от охоты и сельской ярмарки одновременно. Много туристов, они разглядывают достопримечательности — одни с любопытством, другие — с недоверием. Медленно проезжают машины с откинутым верхом. На рю Сен-Бенуа рестораны переполнены, на тротуар выставлены дополнительные столики.

Эта сутолока, прежде развлекавшая Филиппа, сегодня оставляла его равнодушным. И все-таки он вздрогнул, проводив глазами силуэт удалявшегося вверх по улице парня. Смотрит прямо перед собой, идет, развернув плечи… Как похож на его сына! Нигде в другом месте присутствие Жан-Марка не чудилось ему так сильно. Он часто бывал здесь в тот час, когда на город опускаются сумерки и глаз не различает больше ни белого, ни черного цвета. Филиппу казалось, что Жан-Марк может вдруг материализоваться здесь из тысяч и тысяч мельчайших частиц, рассеявшихся в атмосфере. Эта мысль неприятно поразила Филиппа. Он ненавидел темную игру воображения, балансирующую на краю пропасти. Он никогда не попадался на всякие потусторонние штучки. У мучившей его жажды была вполне земная причина и более чем земной способ ее утолить. Главное — решить, где и когда он напьется. Какая звенящая пустота внутри, какое трагичное желание глотнуть свежего воздуха, а вокруг — пустота и тишина! В Париже слишком много людей, но этот город — пустыня. Полно народу — и никого.

Филипп шел наугад, его толкали, он толкался в ответ. Решение пришло внезапно: на стоянке он взял такси и назвал адрес Франсуазы. Именно рядом с детьми он найдет то успокоение, в котором отказывает ему остальной мир. Сидя в машине, то и дело застревавшей в пробках, Филипп похвалил себя за то, что сумел победить гордыню. Что за абсурдные правила придумала Кароль? «Родители не должны делать первый шаг!» В семье часто бывает намного приятней уступить, следуя велению нежности, чем победить, потакая собственной гордыне. Вот только нежность ли это? Нет, его подталкивает в спину нечто тайное и неистовое, похожее на инстинкт самосохранения. Что ж, пусть так… Он всегда презирал благородные слабости отцовства, но сейчас воображал, как представит дело Даниэлю и Франсуазе: «Что это такое? Почему я должен самолично заявляться к вам, чтобы узнать, как ваши дела?! Вам не кажется смешным и странным, что мы не общаемся? Ты могла бы позвонить мне, Франсуаза!» В остальном можно положиться на вдохновение. Как они оба будут счастливы, увидев его! Их, как и его самого, наверняка мучат мысли о Жан-Марке. Мысль о том, что он нужен детям так же сильно, как они ему, наполняла душу Филиппа смутной благодарностью к существующему порядку мироздания. Как было глупо с его стороны ждать целый месяц, прежде чем попытаться собрать воедино обломки разрушенной семьи! Решено — он поведет их ужинать в ресторан сегодня вечером.

Наконец-то рю Сен-Дидье. Филипп взглянул на счетчик, заранее приготовил деньги, чтобы не терять зря времени. Машина остановилась перед домом, во втором ряду. Он расплатился, взбежал вверх по лестнице, окрыляемый надеждой, остановился перед дверью и уже собирался позвонить, как услышал шум и взрывы смеха в квартире. Филипп решил, что ошибся этажом. Но нет, это у Даниэля с Франсуазой так веселятся. Решительно, молодость быстро забывает о смерти. Хорош бы он был со своим смятением на этом празднике, где его никто не ждет! А за дверью снова раздался смех. Потом аплодисменты. Крутанувшись на каблуках, Филипп скатился вниз по лестнице и выбежал на улицу, чтобы скрыться от тех, кто так беззаботно пировал и праздновал, будто ничего не случилось.

Такси. Филипп остановил машину, велел ехать на рю Бонапарт. Квартира подействовала на него еще более угнетающе, чем утром. Он прошел в кабинет, вернулся в спальню, сел в кресло, безвольно опустив плечи, поставив локти на колени, — потерянный, удрученный. Неужели вот эта огромная глупая кровать в алькове так долго была центром его существования? Прошлой ночью он спал на ней один, так же будет и сегодня. А что потом? Вернуться в Канн? К пляжу, к солнцу, к ужинам, к Кароль — с маслом для загара на теле, бронзовой от солнца, элегантной, улыбающейся, торжествующей Кароль с ее худыми ляжками?.. У него не хватало на это мужества. Прозрев и осознав абсолютное одиночество, стоит ли упорствовать и продолжать игру? Каждый человек имеет право отодвинуть тарелку, почувствовав, что еда ему не нравится. На грани сытости начинается небытие. Филипп разделся, лег на смятые простыни, начал было читать детектив, но вспомнил вдруг, что так и не поужинал, и взглянул на часы: пять минут одиннадцатого. Не слишком рано, не слишком поздно: самый глупый момент вечера. Он не был голоден. Если бы только заснуть!