Книга Медвежий ключ - Андрей Буровский

— Я беру обратно свое нападение. Народ нельзя так оскорблять и оставаться в живых. Вы не хотели. Вы не понимаете.

С полминуты Туман стоял, опустив голову между широко расставленных лап, ученые не видели лица. Потом он поднял голову, взглянул глазами-буравчиками в глаза Товстолеса:

— Если люди услышат, что мы говорим, они будут считать нас Говорящими?

— Будут! — вздохнул Товстолес, повернулся к Михалычу за поддержкой, и тот вовсю закивал. — Ясное дело, будут! А куда ж они денутся — будут!

Такие беседы велись весь вечер, до полной тьмы и еще долго в ночной темноте, при свете керосинового фонаря. Глухой ночью началось то, что можно назвать переговорами, и очень скоро Туман сказал, что нужно позвать другое существо из Народа, умнее и значительнее его: только Толстолапый может принимать такие важные, такие серьезные решения.

Маралов давно уже спал, пристроившись в углу узкого, неудобного пространства. Пришлось разбудить его и попросить позвать Ель и Ручей —. если они и правда безопасны. Вокруг избушки давно уже было нехорошо: то раздаются мягкие тяжелые шаги, то кто-то, подойдя бесшумно, засопит вдруг в самый угол дома, а то, встав возле глухой стены и оставаясь невидимым, начнет переговариваться с Туманом.

Маралов предложил подождать, пока кто-то из зверей подойдет. Подождали, передали просьбу Тумана. Ель поговорил с Туманом прямо через стену, все слышали их разговор.

И все, и исчезли Ель и Ручей, растворились в ночном лесу с его невнятным шорохом, криками сов, писком мелких зверьков, полетом неизвестных бабочек с мохнатыми толстыми телами.

Туман устал говорить, он опять ходил из угла в угол, стократ повторяя одни и те же движения. Людей валило в сон, даже Товстолеса и Михалыча, привыкших работать по ночам. А ведь и Михалыча трудно назвать молодым, не говоря о Товстолесе.

— Ну вот видите, есть вам язык, есть переговоры. И как вам они, переговоры? — спросил сонным голосом Михалыч.

— Они на переговоры пошли, это главное, — так же сонно ответил Товстолес, — а так уже…

Наверное, он хотел еще что-то сказать, да так и заснул с открытым ртом, не успев ничего произнести.

10 августа утром пришел огромный медведь, Ручей, и к удивлению всех, верхом на нем — девушка лет восемнадцати. Розовая кофта, полотняные белые брюки, золотистые волосы по ветру. У девушки оказалось два имени: медвежье, которое непросто произнести без тренировки, и русское, которое Товстолесу тоже оказалось не очень просто воспроизвести:

— Так все-таки Татьяна?

— Нет, я Танька.

— Дитя мое, но это же форма имени, да к тому же не очень уважительная. Можно, я буду звать вас Татьяной?

— Если хотите, зовите.

— По-моему, так будет лучше. Такое имя красивое, как у героини «Евгения Онегина», его и произнести приятно.

— Героини чего?

— Романа «Евгений Онегин».

— А это что? Его едят?

Товстолес так и остался стоять с полуотвисшей челюстью, а потом тихо жаловался Михалычу: мол, последнее время его часто посещает странное ощущение — может быть, он зря зажился на этом свете? Что-то ни современной молодежи он не в силах понять и оценить, ни ее специфического юмора.

Михалыч же полагал, что девушка очень мила, даром что на Танечку не откликается, а исключительно на Таньку, и не знает ни Пушкина, ни кто такой Ельцин и Путин. В конце концов, девушка общалась со всеми, никому не грубила, и все время рассказывала что-нибудь ну очень интересное. Постоянно прорывалось в ней что-то инородное, хотелось сказать — нечеловеческое, но в конце концов, не жениться же на ней Михалыч собрался? А для изучения с этими своими полузвериными позами, взглядами и жестами Танька-Татьяна становилась еще интереснее.

Михалыч органически не мог, конечно же, не воспользоваться случаем, не расспросить девушку о ее жизни в Народе, и Товстолес скоро начал участвовать. Танька оставалась очень мила, и действительно, знала предмет изнутри и глубоко.

— Таня… Ты не могла бы объяснить мне одну вещь: вот вчера Туман пытался обругать меня, и назвал бабочкой.

— А они бабочек не любят, — обстоятельно отвечала Татьяна старому ученому, — бабочки для них очень противные, они только гусениц любят.

— Гусениц?!

— Ага. Так и говорят — «упорный, как гусеница». Это вот так… — профыркала девица по-медвежьи. — Или «красивый, как гусеница», вот так… — снова показывала Танька.

И рассказав все это, девушка вдруг застывала в позе, в которой не то что долго стоять, а даже на мгновение замереть — сущая проблема. А это она, оказывается, так отдыхала…

Или, рассказав о своей жизни в Старых Берлогах (ни полнамеком не дав понять, где это место может находиться), внезапно исчезала из поля зрения, и появлялась с испачканным кровью ртом — это она поймала и сожрала какое-то мелкое существо.

— А хочешь жить среди людей?

— Я медведица, что я буду у вас делать?

— В школу пойдешь, учиться будешь.

И заливается смехом, веселится девица: уж пошутил так пошутил! Ей поздно учиться, она взрослая.

— Люди и взрослые учатся.

— То люди, пускай они и учатся.

— А почему бы тебе не пожить среди людей? Ведь ты на самом деле человек; хочешь в зеркальце поглядеть и убедиться?

— Я от людей в тринадцать лет сбежала; люди меня били смертным боем, я вечно голодная ходила и в рубцах. Так и жила, пока к медведям не прибилась.

Впрочем, о своей жизни до медведей Татьяна не особенно распространялась, а если рассказывала все же — в основном противное и страшное. Для нее это все и была «жизнь у людей» — пьянство, побои, голод, ненужность совершенно никому; так она и жила, пока ее, бежавшую от людей, не подобрали медведи. И что? Возвращаться в эту «жизнь людей»?! Дураков нет! Девушка вполне разумно полагала, что возвращаться не стоит.

Туман тяготился заключением, и даже стал намекать, что его вполне можно и выпустить — все равно скоро придет Толстолапый, он все решит.

Маралов с Ручьем сходил в лес, принес заднюю ногу марала. Остальную тушу частью сожрал сам Ручей, часть принес сам, для Тумана. Маралов нарубил куски помельче, кидать в маленькое окно.

Все ждали, и разве что ученым было не так скучно: один из них вел пространные беседы с Танькой, другой — с Туманом.

11 августа ознаменовалось появлением около избушки трех новых разумных существ. Утром подошли Ель и Толстолапый, бесшумно возникли из лесного сумрака. Люди невольно поджались: во-первых, даже на фоне Тумана и Ручья Толстолапый казался громадным. Во-вторых, в нем чувствовалась сила. Не физическая сила, сила духа. Ум, непреклонная воля и жестокость затаились на дне его глазок.

— Мы готовы начать переговоры… Надо проверить, что с Туманом, — так профыркал Толстолапый и не дожидаясь ответа, направился к избушке. Короткий разговор через стены, и Толстолапый уже прошел к стволу кедра, сел по-собачьи…