Книга Мертвые из Верхнего Лога - Марьяна Романова

Когда она обнаружит, что у Хунсага есть еще две жены. Одна, испуганная и бледная, живет в подвале, взаперти, и рожает каждый год, вторая — красивая, насмешливая, цыганистая — единственная имеет право с Хунсагом разговаривать, а на Ладу смотрит волком.

Когда поймет, что здесь нельзя показывать чувств, хандрить и возмущаться, потому что каждую новую луну в лесной деревне убивают — ее не звали, но она подсмотрела в первый же месяц. Да так страшно убивают — медленно, равнодушно, под барабанный стук.

Когда сначала смирится, затем привыкнет, а в конце концов и вовсе полюбит его, непохожего на всех прочих мужчин мира, сдержанного и сильного, иногда приходящего к ней каждую ночь, а иногда не смотрящего в ее сторону месяцами.

Когда она переживет других его жен. Бледную и запуганную убьют — сам Хунсаг вспорет ножом ее растянутый семью родами белый живот. А спустя два года Лада однажды увидит ее в лесу, в окровавленном платье, с темными кишками наружу — мертвая женщина будет стоять у дерева и исподлобья смотреть на Ладу укоризненно. Надменную цыганистую красавицу уложит в могилу болезнь: сначала на щеках ее расцветут ядовитые пионы чахоточного румянца, потом она начнет глухо кашлять по ночам, а вскоре ее вдохи и выдохи сомкнутся в единый булькающий хрип. Умирающую отселят в отдельный дом, где та проживет последнюю свою весну. Ее практически единственную будут кормить как обычного человека — молоком, маслом, хлебом, шоколадом и кашами. Однажды Лада понесет ей чай с медом, и красавица, которая к тому времени будет выглядеть как тифозная старуха, крепко схватит ее за руку и зачем-то расскажет, что зовут ее Татьяной, она из Кишинева, и там у нее осталась дочь, которая уже, должно быть, школьница. Следующим утром женщина не проснется, и Хунсаг с лицом мрачнее тучи пальцами будет разгребать рыхлую землю — долго, пока не выроет для нее влажную, пахнущую корнями, колыбель.

Когда Хунсаг ей доверится, она все чаще будет делить с ним кров и стол.

Когда поймет, что по какой-то неведомой причине его семя не хочет пускать корни в ней. То есть окажется, что Лада не может иметь детей.

Когда приведут новых жен, на которых уже она сама будет смотреть лютым зверем.

Когда время незаметно обгложет ее прежнюю, ту Ладу, какой она сюда пришла, смешливую и юную; когда загрубеют ее руки и ступни, станет жестким взгляд и твердым рот, а солнечные зайчики навсегда покинут ее глаза; когда она заматереет, станет шире в кости, потеряет добрую половину волос, хрустальный звон голоса, мягкость кожи и надежду постичь своего мужчину.

Впрочем, осколки надежды, наверное, все же останутся и будут больно ранить. Не они ли заставят Ладу, грубую хмурую крестьянку с обветренным лицом, вплетать шелковую ленту в потускневшие косы? Зеркал в ее доме нет, но иногда по ночам она зажигает свечи и любуется своим отражением в темном оконном стекле. Там Лада по-прежнему почти красива и почти молода, а если так, то у нее есть главное — будущее. И оно — как залитый солнцем луг, по которому можно бежать и бежать, пока не онемеют ноги и не застрянет в горле дыхание, пока тебя не подхватит ласково, как расшалившегося малыша, тот, кто ждет там, где луг наконец заканчивается…

Лада переходила от одного охваченного огнем дома к другому. Внешне женщина выглядела даже не просто спокойной, а как бы погруженной в особенное тонкое состояние, когда то, что происходит снаружи, становится неважным. Оранжевый огонь красиво подсвечивал ее лицо. Она выглядела моложе и свежее, распущенные волосы шелковой волной лежали на плечах. Сейчас Лада была похожа на средневековую ведьму — вернее, на романтизированное представление об оной.

Казалось, ее не пугает близость пламени. Вокруг рушился мир — тот мир, в котором она жила двадцать лет. Огонь жадно пожирал крыльцо дома, который женщина привыкла считать своим. Мимо пробежал человек, лицо которого было черным от сажи, одежда на нем горела. Дома рассыпались, как замки из кубиков. Крики ужаса, истерические рыдания, вой, визг — все слилось в дьявольскую какофонию, как будто сама преисподняя решила устроить жуткий концерт.

Ладу мало занимал апокалипсис. Она давно поняла, что все на свете циклично, все умирает, чтобы родиться вновь: солнце встает, чтобы через несколько часов скрыться за верхушками елей, гусеница любовно пеленает свое тело в кокон, чтобы выпорхнуть легкокрылым мотыльком. «Любой предмет содержит в себе собственную противоположность, — однажды объяснил ей Хунсаг. — Если глубже копнуть ненависть, с удивлением обнаружишь начинку из свежайшей чистой любви. Сама жизнь уже содержит в себе смерть. Omnis determinatio est negatio. Всякое определение есть отрицание. Поэтому не надо бояться любого окончания, ибо за ним следует длинный путь бесконечных повторений».

Поэтому ей ни капли не было жаль привычных стен. Она построит новый дом. Не жаль вещей, тем более что личных вещей у нее почти не имелось. Не жаль людей, что совсем рядом корчились в последних земных муках. Это тела их мучаются, информация же, ими накопленная, скоро пополнит неиссякаемый колодец мудрости земной, а их дух отправится туда, куда однажды неосознанно попадет и сама Лада. Умереть — означает присоединиться к большинству, говорил Хунсаг.

Единственная мысль, которая занимала ее и тревожила, — найти его, Хунсага. В глубине души Лада была уверена, что с ним все в порядке. Не страшны ему ни огонь, ни свалившиеся с неба наивные чужие люди, которые всерьез считают, что могут справиться с таким, как он. Слишком велика и чиста его сила, чтобы почитать за ад то, что происходит вокруг. Но где-то в районе солнечного сплетения женщина чувствовала неприятный мятный холодок, который набухал, как мартовская березовая почка, рос и готов был вот-вот дать первый росток, который прорвется наружу слезами ее отчаяния.

Четверть часа назад Лада его видела — и Хунсаг был как Хунсаг, спокойный, уверенный, непоколебимый, как гора. Она видела, как незнакомый мужчина в разодранной куртке бросился на него, точно оголодавший зверь на добычу. Видела и то, с какой легкостью Хунсаг отразил его удар — будто бы просто руку поднял, чтобы нос почесать, а незнакомец уже плашмя валялся в пыли. А потом кто-то крикнул за ее спиной: «Осторожно!» — и, обернувшись, Лада увидела, что охваченное пламенем дерево опасно кренится в ее сторону. Она едва успела отскочить. Ствол рухнул и, прокатившись несколько метров, замер. Лада порвала платье и ушибла ногу. Воздух заволокло сизоватым дымом, который в считаные минуты, казалось, пропитал все ее существо. От дыма хотелось плакать и кашлять, и она прикрывала рот длинным рукавом в тщетной попытке хоть как-то защититься.

Когда женщина вернулась на площадь, ни Хунсага, ни незнакомого мужчины, ни бездыханного тела кого-нибудь из них там не обнаружилось.

И вот Лада искала его — искала глазами; как животное принюхивалась к воздуху, надеясь учуять знакомый аромат его кожи и его волос; искала его ладонями — сканировала воздух, как Хунсаг же когда-то и учил, в надежде обнаружить его тепло.

Ничего.

Ничего.

По ее щекам текли слезы, и Лада уже сама не понимала, плачет ли она от отчаяния, или во всем виноват едкий дым. Она на минуту остановилась, немного успокоила дыхание. Ей нужно быть такой, какой Хунсаг привык ее видеть, — спокойной, невозмутимой, мудрой, стойкой. Ей ли не знать, как он презирает тех, кто теряет самообладание и позволяет постоянно меняющимся обстоятельствам управлять собою.