Книга Фараон - Карин Эссекс

— Возможно, — согласился Антоний. — Но я заключил договор с Монесом. Я был уверен в его надежности, хотя бы потому, что ему все это на руку.

На это Клеопатре нечего было сказать. Никто не может полностью полагаться на верность другого. В ее собственной семье все предавали друг друга ради власти над Египтом. Так почему же какому-то варварскому царю повести себя иначе?

— Цезарь тоже совершал подобные ошибки, — сказала Антонию Клеопатра. — Сколько раз случалось, что он заключал союзы с вождями племен в Галлии, а они восставали против него, стоило лишь ему покинуть их селение?

Но Антоний все продолжал корить себя.

— Виновата ли я, когда река не разливается, хлеб не растет и мой народ страдает от голода? — продолжала Клеопатра. — Не случилось ничего такого, чего нельзя было бы исправить.

Клеопатра попыталась развеселить Антония рассказами о младшем его сыне, Филиппе, вылитом подобии отца, но Антоний ответил лишь, что он рад, что ребенок — еще младенец и не понимает, какой позор навлек на него отец.

— Я долго разговаривала с Канидием Крассом, и он утверждает, что твое руководство постоянно поддерживало солдат, что ты находил выход из самых невероятных обстоятельств и поворотов судьбы. Если бы ты не был таким хорошим вождем, то все войско либо погибло бы от рук врага и голода, либо перешло бы на сторону противника, пытаясь спастись.

— Значит, мне следует выпороть Канидия, чтобы он не врал.

Но после того как Антоний наплакался, пообзывал себя разными словами, постонал и побил кулаком стену, настроение его улучшилось и он заговорил о будущих победах. Он был совершенно не похож на Цезаря да и на всех прочих римлян, которых знала Клеопатра. Подверженный вспышкам чувств, как эллин, он избывал в этом любое горе. Несколько часов спустя они уже пили вино вместе с Канидием и обсуждали следующий шаг.

— Твои люди хорошо устроены на зимних квартирах в Сирии? — спросила Клеопатра.

— Да, когда получат припасы, которые ты доставила с такой щедростью, — отозвался Канидий.

— Хорошо. Тогда дальнейшее следует обдумывать в Александрии.

— Я не смогу взглянуть в лицо твоим подданным, — сказал Антоний. — Я обещал им победу и буду чувствовать себя униженным.

— Тогда мы объявим это победой, император. Ты жив и здоров — для меня это достаточная победа.

— Клеопатра, хвала богам, что ты откликнулась на мой призыв о помощи!

— А что же еще мне было делать? Ты — мой муж, — сказала она. — Все, что у меня есть, — твое.

В глазах Антония отразилась горечь.

— Если бы все мои союзники обладали такими же представлениями о чести!

— Довольно горевать из-за измены Монеса, император! — воскликнула Клеопатра. — Подобные люди вообще не имеют представления о верности; они просто запускают руку в каждый кошелек, до которого способны дотянуться. Ты оказался в пределах его досягаемости, только и всего.

— Я имел в виду свою жену.

Сердце Клеопатры гулко ухнуло. Неужто кто-то распускает слухи о том, что она собиралась предать доверие Антония?

— Что ты такое говоришь? Разве я не здесь? Разве я не привезла все, что ты просил? Разве я не пустилась в путь, едва успев выпустить из своего чрева нашего ребенка?

— Дорогая, прости. Я говорил об Октавии.

— Октавия предала тебя?

— Либо она, либо ее брат. А может, и они оба. Когда я вернулся в Сирию, в базовый лагерь, я нашел там письмо от Октавии. Она находилась в Афинах и направлялась сюда, в Сирию. И вела с собой две тысячи солдат, подкрепление для меня.

— Понятно, — сказала Клеопатра.

На мгновение ей сделалось дурно. Что ей сулит возвращение Октавии?

— Нет, ты не поняла. Октавиан обещал мне двадцать тысяч солдат. А прислал лишь одну десятую от обещанного. Он намерен подорвать мои силы.

— И что же ты сделал?

— Я написал ей, чтобы она брала это войско и шла домой. Я не дурак. Я отлично понимаю, что он делает.

— И что же?

— Он разрушает наш союз, но у него даже не хватает мужества сделать это в открытую.

— Мы ведь знали, что так и будет, — сказала Клеопатра.

— Но это еще не все. Он изгнал Лепида из нашего триумвирата, даже не посоветовавшись со мной. Можешь ты себе представить подобную наглость? Он отнял у Лепида все его владения в Северной Африке и объявил их своими. Я тут же отправил в Рим послание с требованием моей доли конфискованных земель. И знаешь, что этот наглец мне ответил? Октавиан заявил, что с радостью отдаст мне мою часть Северной Африки, когда получит свою долю Армении.

— И это после того, как ты перенес столько трудностей и потерял столько людей на службе интересам Рима? Октавиан безнадежно порочен.

— Да, бесчестность этого человека доходит до порочности. Ему всего двадцать пять лет, этому сопляку, этой бледной немочи. При каждой битве он отчего-то оказывается больным — ты об этом слыхала? Стоит лишь сражению начаться, как Октавиан скрывается в своей палатке с неожиданным приступом лихорадки. — Антония передернуло от отвращения. — Если бы у него не было Марка Агриппы, чтобы командовать его армиями, он вообще был бы пустым местом!

— Значит, в этом ключ к решению, — сказала Клеопатра. — Нам следует подослать убийц к Агриппе. Надо будет узнать, жив ли еще Асциний.

Ей вспомнился этот вечно мрачный человек, который как-то одним холодным утром в Путеолах с легкостью уничтожил двадцатерых врагов ее отца. Хотя Клеопатре тогда было всего двенадцать лет, она поняла, насколько велико мастерство наемного убийцы.

Теперь Антоний обратил свой гнев на Клеопатру:

— Ты и вправду думаешь, что я приму участие в убийстве римского полководца, который не объявлял себя моим врагом? Да за кого ты меня принимаешь? Это — поступок, достойный Октавиана, а не меня.

— Я вполне могу позаимствовать тактику неприятеля, чтобы одолеть его. Не всегда побеждают самые честные. А может, подкупить Агриппу?

— Попробуем, хотя мне не кажется, что мы добьемся успеха. Цезарь сам связал Агриппу с Октавианом. Он дал его семье деньги и положение в обществе взамен за верность. Мне кажется, эти двое соединены на всю жизнь.

— Зачем только Цезарь повесил нам на шею эту угрозу? — тихо проговорила Клеопатра. — Я много раз молилась, прося дать мне ответ на этот вопрос, но так и не получила его.

— Я думал, что знаю этого человека, Клеопатра.

— Я тоже думала, что знаю его. Но я не имела доступа в этот уголок его разума.

Лицо Антония напряглось, глаза превратились в узкие ледяные щели. Клеопатре подумалось, что он, быть может, пытается совладать с болью, которую причинил ему Цезарь, когда назвал наследником своего хилого племянника-недоростка, а не человека, беззаветно сражавшегося плечом к плечу с ним, человека, чье мужество и храбрость принесло ему несколько из самых прославленных побед. Это объединяло Антония и Клеопатру, как не мог бы объединить ни один брачный обет: они оба любили Цезаря и оба были посмертно преданы им.