Книга Кремлевский опекун - Александр Смоленский

Иллюзии Багрянского понемногу рассеивались. Неужели так тряхнуло, что все теперь представляется в ином свете? Все его предположения или, напротив, сомнения так и останутся построенными на песке, пока под ними не появится фактической базы. Без нее даже Тьерри не сумеет доказать прав юноши на наследство. Из чего следует, что Дима Сироткин на самом деле Волосов и что он правнук Веры Григорьевны – родной тетки Андре Орлова? Если Аглая Волосова жива, тогда другое дело. Но будь она жива, разве оставила бы детей на произвол судьбы? Хотя всякое бывает... Одним словом, пока нет экспертизы, прочих доказательств, инициатива остается в чужих руках. В который раз за этот день осмысленного возвращения к жизни Багрянский набрал номер Духона, чтобы поделиться своими сомнениями.

– А ты не сомневайся, отдыхай. Тебе, старик, конечно, спасибо огромное, но мы уже больше тебя знаем. Бахтин на суде сломал Добровольского.

Представив, что сейчас творится на суде, Багрянский едва не затрясся от зависти. Столько дней просидеть там, а когда началось самое интересное... Он с нескрываемой ненавистью оглядел больничную палату, бинты и капельницы на своем теле и едва не завыл.

– Ты чего там притих, Пинкертон? – уловив состояние друга, спросил Александр. – Выздоравливай поскорее, дел еще выше крыши. Мы хотели тебя натравить, в смысле – взять интервью у бывшей жены Добровольского. Так сказать, разведать недостающие факты. Поэтому давай скорее выкарабкивайся. Пойдешь на дело.

– Только смотри, Саша, никому больше не поручай. Страсть как люблю интервьюировать бывших жен.

Духон понял, что Багрянский действительно пошел на поправку.

«Чего они все ждут? Сколько можно так часто откладывать заседание суда?» Сироткин не находил себе места, без остановки вышагивая по камере. Он давно уже поймал себя на мысли, что от той апатии и равнодушия к тому, что происходило с ним в самом начале процесса, не осталось и следа. Порой Димке казалось, что он готов лбом пробить стену, лишь бы ускорить ход суда над самим собой.

Если еще совсем недавно ему в «одиночке» было гораздо спокойнее и уютнее, чем в зале суда, то теперь все стало с точностью до наоборот. Сейчас он жадно вслушивался во все слова, которые произносились на суде, анализировал их, делал собственные выводы, даже несмотря на непонимание многих юридических тонкостей. Но выводы далеко не всегда делал правильные. Нельзя никому доверять! С каждым новым днем он убеждал себя только в этом. Вот теперь ополчились на Добровольского. Унижают, пугают. Но судят же не Владимира Андреевича, а его. Понятное дело, хотят докопаться до истины, а на самом деле истину губят. Что адвокат, что прокурор, что судья – все упорно не понимают главного. В прошлый раз он и рта не успел открыть, чтобы наконец докричаться до суда, как начали терзать опекуна. Он не преступник! Когда люди поймут это?! Он вообще ничего не успел сделать в этой жизни, если не считать ребенка. А вдруг действительно дело не в нем, а в чем-то другом? Ему постоянно внушают, прикрываясь заковыристыми словами, что его главная вина в том, что он любит и любим. Значит, не встреть он Настю, не полюби ее, все было бы просто и легко. Он стал бы таким же, как все, в этом ненавистном захолустном городишке. Постепенно превратился бы в одного из них. Жил бы без забот в доме Добровольского, летом, в разгар сезона, рыбачил с гостями, а зимой пустыми бессмысленными вечерами хлестал водку или самогон. Все просто и ясно. Однако таившееся в глубинах подсознания тревожное чувство подсказывало, что его рассуждения и гроша ломаного не стоят. Что-то в его жизни не просто и неоднозначно. Не будь Насти, прицепились бы к чему-нибудь другому, все равно не оставили бы в покое. Может, вообще ключ к разгадке его страданий кроется в далеком прошлом, которого он не помнит? Как узнать, догадаться, вспомнить? Почему именно он, а не кто-то другой? Да потому что – он и есть другой! Не такой, как те, кто легко вписывается в устоявшиеся шаблоны. Раньше Димка об этом просто не задумывался, хотя интуитивно, еще с детдома, заставляя себя быть таким как все. Он заставлял себя постоянно быть на взводе – обозленным, жестоким, грубым, лживым. Но что-то постоянно претило ему, будто кто-то одергивал, не позволял делать гадости.

Или еще... Димка неожиданно засмеялся пришедшим в голову воспоминаниям. Он бы никогда не признался вслух, но его почему-то больше всего раздражали в детдоме алюминиевые ложки. Кривые, вечно покрытые налётом жира. Чушь какая-то! Будто ему доводилось пользоваться иными столовыми приборами! Разве что видел в каком-нибудь историческом фильме.

Когда он уже жил у Добровольского, Настя однажды приготовила для них с опекуном сюрприз – строго по книге, которую раскопала в старом шкафу, сервировала праздничный стол. У Димы вдруг защемило в душе, непонятно откуда повеяло забытым ощущением радости и комфорта. Он, не раздумывая, взял вилку и нож, принялся ловко ими орудовать, словно его специально этому обучали. Краем глаза Димка тогда уловил, что Настя смотрит на него, открыв от удивления рот. Он притворился, что не замечает, потому что и сам был удивлен не меньше. Вот Насте, например, не требовалось особых усилий, чтобы не выделяться – быть как все. Даже здесь, на процессе, его как опасного злодея поместили в клетку на сцене, а она сидела в зале. Опять она с ними, со всеми? Нет, боже упаси, он вовсе не хочет, чтобы Настя разделила его участь! Но если вдуматься, именно она спровоцировала его тогда, когда у них все случилось впервые. Если б не ее жаркие руки, не обнаженная грудь, крутые сильные бедра, которыми она его сжала, увлекая за собой в манящую пропасть, откуда ни мальчишке, ни мужчине, все одно, нет возврата...

Дима невольно возбудился, сладкая дрожь пробежала по телу, он неестественно дернулся. Прочь! Все прочь! Настя тут ни при чем! Как он мог так подумать? Ведь есть Оксанка...

Он сам во всем виноват! И его за всё это судят. Может, надо принять это как кару небесную? Диму вдруг осенила идея, которая показалась замечательным выходом из создавшегося положения. Он больше не нарушит эту проклятую статью в Уголовном кодексе, которую ему прилепили! В нетерпении от пришедшей на ум мысли он засуетился, подскочил к двери камеры и отчаянно в нее забарабанил. Никто не отреагировал. Он забарабанил снова, потом повернулся спиной и стал истерично бить каблуками по железу. Наконец в проеме появилось удивленное лицо охранника.

– Ты что, сука, буянишь? Психа из себя строишь?

– Немедленно принесите мне ручку и бумагу! – заорал Дима так, что охранник побоялся не принести. Еще проломит голову, хлопот потом не оберешься.

В ожидании бумаги и ручки Дима обессиленно опустился на нары. Внутри все клокотало, пальцы тряслись от волнения. Он вновь не верил никому – ни судье, ни адвокату, ни Добровольскому с Корниенко, который тоже строил из себя доброжелателя. Он принял самостоятельное решение, и ему не терпелось его осуществить.

Прокурор Гришайло с недоумением уставился в лист бумаги, исписанный ровным ученическим почерком. Кое-где, правда, строчки разбегались, выдавая волнение Сироткина. Надо же чего удумал?! Сопляк. А потом все скажут, что затравили бедного мальчика!

Он еще долго растерянно вертел заявление в руках. Может, провокация?