Книга Про/чтение (сборник эссе) - Юзеф Чапский

на критику. Достается наивным левакам и левым пройдохам за слепой восторг перед Советами, а богачам — за жесткий и тупой антиамериканизм, который так на руку Советам, растущий просто-напросто из стремления к быстрой и фантастической прибыли при неспособности конкурировать с плантациями и фермами переселенцев из Штатов, умеющих при высоких доходах создавать своим работникам-индейцам человеческие условия, по-настоящему о них заботиться. Анджей нападает и на модный и, по его мнению, совершенно «абстрактный» антиамериканизм Европы и самой Америки. Он мечтает о каком-нибудь гватемальском Гомбровиче, который рассеял бы ужасно наивную серьезность, которая ослепляет этот народ и не дает ему посмотреть на себя без пафоса и, как следствие, нарушения пропорций. Он то и дело сравнивает эти страны с Польшей, вспоминая и наши патриотические штампы.

Через шесть лет работы Бобковский добивается материальной независимости, у него свой магазин с разными игрушечными самолетами, моделей все прибавляется, это первый в городе «hobby-shop», он собирает вокруг себя молодых энтузиастов, создает кружок, учит их авиамоделированию. И сегодня ребята, которых он увлек этим делом, уже взрослые, женатые, обожают его. Для них Анджей — «Querido Bob, grand hombre»[376]. Их команда, почти что «орден», как пишет Анджей, участвует в международных соревнованиях моделистов в Англии и США. Анджей до последней минуты ударно трудится и любит свою мастерскую, расширяет магазин и (о ужас!) благословляет «безжалостные законы капитализма на рынке свободной конкуренции, без которых он застыл бы в бездействии». Благодаря работе он все больше освобождается от любой зависимости, «рабства», как он говорит. Он не стыдится, не скрывает своего финансового успеха, наоборот, открыто гордится им, гордится своей машиной, на которой объехал всю Гватемалу. Его восторг перед красотой этой страны как будто все усиливается, и ему кажется, что он уже не смог бы жить в другом месте. Он строит большие планы. Но здоровье начинает подводить, ему делают несколько операций. В письмах, полных юмора и «спортивного азарта», он пишет о тени смерти, от которой ему не убежать, и каждые несколько месяцев после новой операции считает подарком: «А там видно будет».

* * *

Очередная страсть к конкретной, целенаправленной, как он пишет, «эгоистической» работе, ежедневная борьба в материальном смысле, чтобы обрести почву под ногами, не только не ослабляет его как писателя, наоборот — способствует глубине, питает. Еще в Париже он отмечал: «Настоящий писатель — не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто больше замечает».

Анджей замечает все больше. Этот писатель, бросив-ший Европу, потому что возненавидел «трухлявые идеологии», потому что хотел просто жить в крепнущей связи с каждой работой, за которую брался без давления извне, в ощущении, ви´дении, взаимодействии с окружающим его миром, кажется, по-новому подходит к тем же самым проблемам, которые мучили его в Париже. Каждый его рассказ, письмо всегда связаны с фундаментальными жизненными вопросами. Его идеология, если использовать это ненавистное Анджею слово, растет из его личного опыта, а сила этого опыта с каждым годом, с каждым месяцем становится все богаче, все тяжелее, несмотря на успехи, на «спортивный азарт», все болезненнее, словно она предельна. Его мысли о работе, о страхе и отваге, о смерти, о воле и любви к жизни, о смысле жизни, о Боге, о молитве образуют подводное течение его рассказов. Эти мысли, редко высказанные «в лоб», словно «выскакивают» то парадоксом, то шуткой, резкой, «приземленной» метафорой, иногда тончайший намек на них содержится в самой ткани рассказа.

В прошлые годы «Культура» публиковала ряд его новелл и одну театральную пьесу: «Nekyia», «Coco di Oro», «Семь часов», «Встреча», «Точка равновесия», «Черный песок» и эссе, такие как «Брюкотрясние», «Записки моделиста», «Великий аквизитор», «Космополяк» и многие другие.

Виттлин в своей лекции назвал Анджея Бобковского обманутым любовником Франции, потому что неизвестно, чего больше в его французском дневнике времени оккупации и коллаборационизма — восторга и чувства привязанности или критики и жесткой пародии на французов. Культура, которая не хочет защищаться, сдается без борьбы, для него перестает быть творческой силой, становясь силой распада и упадка. Я продолжил бы за Виттлином: Бобковский был обманутым любовником всей Европы, она уже казалось ему бессильной, отравленной страхом перед Россией. Не будем забывать, что он уехал в период, наверное, самой сильной паники и самых больших иллюзий по поводу Советов.

Антикоммунизм Бобковского последователен, страстен; в парижские времена он неустанно сравнивает коммунизм с ненавистным ему гитлеризмом, уже тогда разоблачая иллюзии и оптимизм, касающиеся мирной эволюции коммунизма после войны. Но социализм в любой форме кажется ему подозрительным, он видит в нем ловушку для свободного человека, движение, которое, если победит, сможет воспитать одних послушных чиновников, людей, не способных к риску, готовых только говорить о свободе. С каким удовольствием он цитирует письмо Конрада 1885 года, одно из первых, написанных по-английски: «Socialism must inevitably end in Caesarism»[377]. Поэтому и на оттепель в Польше, и на весь ревизионизм он смотрел с величайшим скепсисом и иронией.

В Гватемале Анджей буквально проглатывает книги и журналы из Польши, а доходит их много; все это кажется ему лживым, отравленным смесью трусливого оппортунизма, неискренней сентиментальности и польских котурнов. И кому только не достается от Бобковского: и Жулкевскому[378], и Путраменту[379], и Брандысу[380] с Рудницким[381], да и Хласко[382] он не пощадил. В статьях и письмах сыплются удары на эту «элитку»:

Конечно, по их понятиям, смех в лицо комедии и элитке, этим интеллектуальным баловням, — это издевательство над Народом, да что там, надо всей Польшей. Имеем ли мы право говорить, право смеяться над «героическим оппортунизмом» (каких только определений не придумают для негеройского блядства), право смотреть на это без разноцветных огней сантиментов, ностальгии, без процеживания через наши дурацкие комплексы вины, что, не будучи с ними, не пройдя через то же самое, не имеем права судить?.. Ходят вокруг на цыпочках, понимающе улыбаются, снисходительно читая творения Казиков, Антониев, Ярославов, Юлианов и всех святых марксистского альманаха. «Не имеем права судить». А они имеют? Имеют, потому что у них монополия на польскость.

В письмах он еще язвительнее атакует писателей в Польше:

Я уже прочел, как на одном дыхании… Брандыса и Рудницкого — «животики надорвал». Боже! Это же новые евангелисты, все это написано евангельским тоном, с интонацией сатанизма, дьявольщины (капитализм), и порой