Книга Крик коростеля - Владимир Анисимович Колыхалов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Накануне Тетеркину позвонил полковник Троицын, давний его приятель, и с ходу спросил:
«Ты в своей практике имел дело с лунатиками? Или как там они у вас именуются?»
«Лунатизм — это то же, что сомнамбулизм. А что? Есть пациент у тебя? Давай сюда — можем его освидетельствовать».
«Да, нужна твоя помощь. У нас один призывник из предстоящего пополнения лунатизмом страдает. Необходимо понаблюдать его в домашних условиях. А ночи стоят как раз подходящие — теплые, лунные. В такие ночи приятно не только на чердаках, сеновалах спать, но и ходить по крышам».
«А что ты там улыбаешься? И тон у тебя игриво-шутливый… Был твой призывник на комиссии-то?»
«Был. И не раз. К строю признали годным».
«Ей-богу, тут что-то не чисто, полковник! Комиссия не могла такой экземпляр пропустить, тем более знаешь, что лунатизм — болезнь все-таки редкая. Циркачеством здесь не попахивает?»
«Чем, чем? Не понял…»
«Циркачеством, говорю! — прокричал в трубку Тетеркин, думая, что Троицын в самом деле его не расслышал. — Канатоходец, похоже, у вас объявился, а не лунатик!»
Полковник посмеивался на той стороне провода.
«Ты прозорлив. Я поднимал материалы комиссии, врачей приглашал. Отклонений в здоровье у этого парня не обнаружено. И парень-то, кажется, славный. Просится послать его на границу служить. А «лунатика» из него мамаша с папашей упорно стараются сделать… Съездим-ка, дружба, в петушковские кедрачи, смолки понюхаем, на современных мещан поглядим».
«Что за люди-то хоть? Где ты их выискал?» — дышал в трубку Тетеркин.
«Они меня выискали… Приехал веселенький мужичок по имени Автоном Панфилыч, лесник из Петушков, зазвал на субботу в гости. Баня была, скажу я тебе, превосходная! Беседа, застолье, как водится… Хозяева живут настоящими скобарями. Запоры, засовы — ахнешь! Пример к поговорке, которую я еще с детства помню: «И двор, и вор, и лес, и бес». Сами-то — черт бы с ними, но сына с пути сбивают. Я видел его. Застенчивый, тихий. С ним надо получше потолковать. Мне кажется, ем, у нет охоты в этом спектакле придурка играть».
«Я готов ехать с тобой в Петушки, — твердо ответил доктор Тетеркин. — Мне моя роль ясна. Дорогой обсудим детали».
* * *
Доктор Тетеркин сложил аккуратно платок, опустил его плавно в карман и, откинувшись, прислонился затылком к стволу дикой яблоньки.
— Райское место у вас, — вздохнул он глубоко. — Вот где жить людям надо! Под кедрами или у теплого моря… Под кедрами лучше, пожалуй…
Фелисата Григорьевна смотрела на доктора ожидающими, льнущими глазами. Обо всем перемолвились гости с хозяевами, а ни слова пока о причине приезда. Сами же они помалкивали. Автоном Панфилыч пытался разговор затевать, но супруга так на него смотрела, что тот умолкал на полуслове.
Не показаться бы слишком назойливыми…
Со скрипом, тяжело продвигалась у них эта затея, но теперь бы должно все уладиться, устояться. Автоном Панфилыч привел кого надо, а дальше уже не его забота. Она прозорливее мужа и тоньше. И сыну — мать! А кому, как не матери, высказать свое горе! Она пояснит и распишет. Не упустит и малой крупиночки из наблюдений за милым Вакуликом. Ох, дети, дети! Как тяжело они матерям достаются…
— Ну, пора и за дело, — вдруг сказал доктор Тетеркин. — Не так ли хозяин, хозяйка?
Фелисата Григорьевна вздрогнула.
— Напугали меня! Задумалась я… Вы это о нашем сыне? А где же он? Наверно, гостит у соседей. Сейчас же пошлю за ним дочь!
— Не надо, — с умеренной строгостью в голосе остановил ее доктор. — Я для начала вас кое о чем порасспрашиваю. — И Тетеркин остановил пронзительный взгляд на лице Фелисаты Григорьевны.
Бесцветные, тонкие губы ее растянулись в улыбку. Эта улыбка, казенная, точно печать, не оживила черт Фелисаты Григорьевны, но отразила мелькнувший в душе испуг. Все было продумано, взвешено (в темных делах и хитросплетениях ей было не занимать уверенности), но теперь что-то в ней надломилось и хрустнуло… Перехватило дыхание… Ускользает земля, плывет из-под ног… И взгляд этот держит ее. Будто ударило: «Знают! Обман наш почуяли!» Внутри у нее стало дальше все обмирать, как от падения в яму, как от внезапного окрика в потемках из-за угла, от свиста разбойничьего…
Ранее Фелисата Григорьевна смело вступала в любую игру и почти не проигрывала. Хитрость ее отличалась высокой пробой и никак не могла бы сравниться с хитростью Автонома Панфилыча. Она направляла и наставляла супруга. Она у него одна поводырь… И вот Фелисата Григорьевна сникла, смешалась… Вянет душа ее под взглядом этого проклятого доктора, кружится голова, впору хоть падай в беспамятстве. Дурной у доктора глаз, лешачий…
Нет… Отпустило… Полегчало… Как наваждение с ней было какое! Оправившись, Фелисата Григорьевна лихорадочно думает, быстро-быстро в мыслях бежит! Так лапками перебирает, гребет по воздуху жук, опрокинутый на спину… Четко себе отмечает в сознании: «Леший, леший! Сверлит буровами своими до самого нутра. Удержаться бы только, лишнего чего не сболтнуть!»
Она это сразу заметила, как пришли они вечером — полковник и доктор. Когда подворье ходили рассматривали, Фелисата Григорьевна раза четыре почувствовала на себе этот взгляд. А потом все прошло, как сейчас отпустило…
Фелисата Григорьевна попыталась объяснить свое состояние тем страхом, который сидел в ней всегда, но был глубоко запрятан. И все же она тогда отозвала Автонома Панфилыча и сказала ему, что у доктора «дурной глаз».
Автоном Панфилыч скосил боязливо взгляд, скособочил плечи, выпятил нижнюю губу и ответил грубо:
«Дура!»
«Язык-то попридержи!.. Посылала тебя за спасителем, а ты лешака приманил!»
И вот опасения ее, похоже, оправдывались…
— Какие успехи в учебе у вашего сына?
Доктор Тетеркин задал тот вопрос после длительной паузы, такой длительной и тяжелой, как будто ему, Тетеркину, столько и потребовалось времени, чтобы проникнуть в испуг Фелисаты Григорьевны и прочитать ее мысли.
— Учится на стипендию… Ничего! Недоумком не вырос! — Голос она возвышала, но он был бесцветный, точно во сне. — И дочь у нас умница, в университете учится. Болела, правда, осложнения от гриппа были, пропускала год, но тоже… преодолела, лучше себя теперь чувствует. А у Вакулика…
Она замолчала — будто забыла, о чем хотела говорить дальше.
И тут доктор Тетеркин сказал, что будет спрашивать
