Книга Двужильная Россия - Даниил Владимирович Фибих

рычанием набрасывалась сзади и рвала полы моей длинной шинели, автоматчика это забавляло, слышен был грубый смех… Кто-то закричал – укусила собака…

Потом началась дикая посадка в вагоны с решетками на окнах. Состав давно уже был приготовлен, ждал нас на отдаленных путях. Прощай, Москва! Быть может, навсегда.

19

Столыпинский вагон.

Вероятно, название пошло еще со времен революции пятого года, когда, в бытность министра внутренних дел Столыпина, в таких вагонах возили политических. Однако ни один из старых революционеров не пишет в своих воспоминаниях, что их увозили в Сибирь в условиях, выпавших на нашу долю. Обычный купированный жесткий вагон, с тем только отличием, что на окнах у него прочные решетки, а внутри каждое купе отделено от прохода железной решеткой в косую клетку, с дверкой, запирающейся на ключ. По проходу вдоль вагона расхаживают часовые с винтовками.

В каждое такое купе, носящее название камеры, рассчитанное обычно на четырех пассажиров, запихивают, трамбуя кулаками и коленками, и наглухо запирают двадцать пять – тридцать человек с их вещами. Люди располагаются в четыре слоя. Первый слой – лежа на полу под скамейками. Второй слой – сидя всю дорогу на скамейках. Третий – лежа на полках, которые соединены одна с другой специальным деревянным перекрытием, где прорезан квадратный люк для того, чтобы можно было туда пролезть. Четвертый ярус – на багажных полках.

В таком состоянии, спрессованные, точно сардины в жестянке, в нечеловеческой тесноте и духоте, люди едут полторы-две недели. А то и больше.

Утром в пути каждому выдается дневной сухой паек: пятьсот граммов хлеба и соленая рыба, вызывающая мучительную жажду. Весь день только и слышится из камер:

– Дайте пить!

– Начальник, водички!

Но пить начальнички дают неохотно – лишняя возня. Только когда хриплые голоса за решетками делаются особенно настойчивыми, люди начинают вопить, кто-нибудь из конвоиров приносит ведро с холодной сырой водой, открывает дверное окошечко. Начинается общий жадный водопой, заключенные рвут друг у друга из рук жестяную кружку.

Горячую пищу мы получили только во время остановки в Петропавловске.

Лежим все головами к двери – по головам, тыкая пальцем в воздух, нас считают утром и вечером. Я устроился на третьем ярусе и всю дорогу лежу, стиснутый соседями справа и слева так, что едва могу поворотиться на другой бок. Так и едем, день за днем, ночь за ночью. Полученную утром рыбу отдаю кому-нибудь – силы воли на это хватает, – и питаюсь лишь хлебом. Понятно, всю пайку тут же съедаю. Я не желаю мучиться жаждой, как окружающие. А также не желаю, напившись воды, мучиться от того, что конвою лень отвести тебя в уборную в неположенное время. Я не хочу мочиться в собственный сапог, подобно другим.

…Ночь. Еле-еле освещен коридорчик с часовыми. Погруженные во тьму камеры постепенно засыпают. Полным ходом, под ритмичный перестук колес, идет поезд, мотает сидящих из стороны в сторону. Куда нас везут?..

У соседней камеры, что слева, стоит конвоир с винтовкой, молодой чернобровый красивый узбек, и, явно нарушая инструкцию, разговаривает через решетку с заключенными.

– Разве вы люди? Вы не люди. Вы звери, – отвечая кому-то, говорит он тоном глубокого убеждения.

Он ошибается, этот простодушный узбек. Мы люди, а не звери. Ни один зверь, даже самый сильный, не вынес бы длительной перевозки в таких условиях и подох по дороге. Мы не подохли, потому что человек выносливее всякого зверя. Мы люди.

Ночь. Мчится поезд, мотает из стороны в сторону, и постукивают на стыках колеса. Куда нас везут? Никто не знает. Всякие можно строить предположения. Люди бывалые считают, будто едем не на север, а на восток – значит, везут в Сибирь. Не на Колыму ли? Впрочем, много в Сибири лагерей. Да и не в одной только Сибири. Вся страна ими полна…

Во мраке спящих камер происходит таинственное вороватое копошение. Непонятно, как вообще можно не только что шуровать – просто шевелиться в той адовой скученности, в какой нас везут, однако факт остается фактом: пользуясь темнотой, урки шуруют вовсю.

– Карау-ул!.. Карау-ул!.. – вдруг раздается среди сонной ночной тишины вопль из соседней камеры, той, что справа от нас. – Помогите!.. Карау-ул!

На отчаянные вопли появляется из своего купе заспанный сердитый начальник конвоя. Гремя ключом, открывает решетчатую, как в зверинце, дверку камеры.

– Кто тут кричал? Выходи.

В коридор вываливается молодой, трясущийся, насмерть перепуганный парень в нагольном деревенском полушубке.

– Гражданин начальник, сапоги сымают.

– Сапоги?

– Сапоги, гражданин начальник! Господи, что же это такое! Прямо с ног тащат!

Бау! Парень получает увесистую оплеуху по левой щеке. Бау! Такая же оплеуха по правой. Затем его хватают за шиворот, поворачивают спиной, наподдают коленом под зад, запихивают обратно за решетку и вновь запирают дверь на ключ. Все это проделывается очень ловко и умело.

– Я тебе, сук-кин сын, трам-та-ра-рам, покажу сапоги! – напутственно гремит начальник конвоя.

Набил морду возмутителю спокойствия и снова ушел спать к себе в купе. И опять тишина, полумрак, удушливая теснота, мерное громыхание колес. Куда нас везут?..

Бывалые люди твердо говорили, что в этапе (да и не только в этапе) между конвоем и урками существует полный деловой контакт. Мало того, что конвоиры позволяют грабить у них на глазах. Все украденное и награбленное у своих товарищей по несчастью лагерное ворье передает конвойным солдатам, а те загоняют это во время остановок на станциях. В результате такой реализации урки получали на свою долю буханку хлеба, кусок колбасы, пару пачек махорки. Более существенная часть дохода шла конвою. Обе стороны были довольны.

Все же под конец пути стало известно, куда нас везут. Начальник конвоя, просматривая дорожные листы, случайно остановился как раз у нашей камеры, и лежавшие на верхних полках быстроглазые урки, глядя сквозь решетку, сумели прочесть то, что требовалось узнать.

– Карабас! – зашелестело в купе. – Конечный пункт —

Карабас!

– В Карлаг нас везут, мужики! В Казахстан!.. Ну ничего. Это не Колыма.

Так оно и оказалось: везли в Северный Казахстан.

Мне повезло. Я попал не в угольные шахты Воркуты или Инты. Не в сибирскую тайгу на лесоповал. Не на страшную Колыму, о которой неунывающие блатари пели с горьким юмором:

Колыма, Колыма

Чудная планета,

Двенадцать месяцев зима,

Остальное – лето.

Я попал в Карлаг, в степи Северного Казахстана, в карагандинский сельскохозяйственный лагерь. Официально он именовался Карагандинским совхозом МВД. Территория этого совхоза вряд ли уступала территории иного западноевропейского государства, а население вольного и невольного было, наверное, несколько сотен тысяч.