Книга Казачий алтарь - Владимир Павлович Бутенко

Плейгер, председатель президиума имперского объединения. Он утверждает, что владение районом Шахты — Новошахтинск — Гуково, то есть частью Донбасса, восточнее Миуса, не имеет решающего значения. Добываемый там уголь не пригоден ни для коксования, ни для наших паровозов». — «Пусть так. Но нельзя торопиться с эвакуацией за Миус. На юге России потеплело. Ледяная дорога через бухту Таганрога стала почти непроезжей. Если на Дону и Донце начнётся половодье, оно остановит русских до лета. Надо ждать!» — «Я не могу ставить судьбу своей группы в зависимость от надежды на преждевременную оттепель», — достаточно твёрдо заключил Манштейн.

Затем фюрер и командующий группой армий «Дон» беседовали наедине. В итоге совещание продолжалось около четырёх часов. Последовавшие распоряжения Ставки свидетельствуют о том, что Манштейну удалось отстоять свою точку зрения и убедить фюрера незамедлительно отвести группу Голлидта, 1-ю и 4-ю танковые армии на миусский плацдарм.

Сегодня получены известия, что предельно обострилась обстановка у Ворошиловграда и на подступах к Ростову, где противник атакует превосходящими силами с ранее завоёванных рубежей».

11

Бесснежные морозы в конце января — лють впору сибирской — стали самым страшным испытанием для беженских обозов. Двигались только куцыми деньками. А с вечера, делая остановки в попутных селениях, забивались в хаты, где с разрешения хозяев, а где и самочинно. Всё чаще возникали случаи обморожения. Куршивел скот. Поневоле приходилось или дорезать выбившуюся из сил худобину, или оставлять на догляд и пользование у случайных людей на местах ночёвок. Шагановым тоже пришлось распрощаться со своей бурёнушкой, завести на баз к многодетной хуторянке.

Ключевцы влились в длинный караван южных донских станиц. Среди отступленцев встретил Тихон Маркяныч знакомых из Егорлыкской, Мечетки, Кагальницкой. При всей стихийности и спешке отступления в движении обозов всё же наблюдалась некая упорядоченность. Во-первых, составилось руководящее ядро из хуторских и станичных атаманов. Во-вторых, взвод верхоконных казаков следил за строем подвод, пресекая попытки вырваться вперёд, обогнать соседа или, наоборот, отстать, плестись в хвосте.

Но дорога — вторая мать казака — распоряжалась по-своему. И обозная колонна, устремлённая к Азовскому лукоморью, жила особой, непредсказуемой жизнью, полной мелких и больших забот, потерь, превратностей. Обездоленный кочевой люд, слыша за спинами канонаду, ожесточался, не поддавался посторонним укоротам и чьей-то одной воле. Кому-то нужно было перепрячь изнурённую лошадёнку, и он сворачивал на обочину; кто-то обнаруживал изъян в упряжи, грозящий длительной остановкой, и его подвода тоже уступала путь тем, кто следовал позади; у третьего рёвом исходит корова, не поенная второй день, и хозяин пускает лошадей под горку, к шумящему меж буерачных скатов ручью; а иному приходится туго: стоит станичник-горемыка у покосившейся телеги, нахлобучив шапку на самые глаза, боясь смотреть на тоскливые лица детей и жены, и заискивающежалобным голосом спрашивает у проезжающих мимо нахохленных возниц: нет ли у них запасной оси к телеге, — с каждым разом всё громче и потерянней...

Дивилась Полина Васильевна свёкру: чем тяжелей становилось в дороге с её тряской, неустроенностью, колготой, тем бодрее он держался, — повеселевший, общительный, точно скинувший с плеч десяток годков. С Тихоном Маркянычем не гнушались советоваться атаманы, нередко беседовал Шевякин. Однажды даже Кострюкова Анька подошла к подводе Шагановых.

— Ты, тётя Полина, зря на меня не держи сердце, — неожиданно напомнила она о прошлом. — Я у тебя мужа не отбивала и не собиралась этого делать. Был грех, и — разошлись... А теперь пусть Тихоновичу земля будет пухом, а мы на одной дороге оказались. И давай по-людски. Меня ведь тоже Яшка ваш за малым не пристрелил! А я не корю за сына...

— Убил бы — не заплакала, — сурово ответила Полина Васильевна, отворачиваясь, давая понять, что никогда на примирение не согласится.

— Ну, как знаешь. Беру свои слова обратно, — помолчав, с обидой в голосе произнесла Анька. — Хотела поладить, да укололась!

Не общался и Тихон Маркяныч с наветчиком Дроздиком, искавшим возможность вернуть их многолетнюю приятельскую близость. На привалах и ночёвках не упускал конюх случая поминать Степана Тихоновича добрым словом. Сетовал на свою стариковскую непонятливость, на Божье наказание — велеречивость. Тихон Маркяныч делал вид, что равнодушен к сладкоголосой лести Дроздика. Но, рассудив как-то, поунял гнев: что с птичьего угодника возьмёшь? Дожил до преклонных лет, а всё такой же брехливый, лотошной и неблагополучный.

На шестой день пути в подвечерки ключевские подводы въехали в село Самарское. На улицах — табор скитальцев, подводы, будки, ходы. Множество лошадей, скотины. С трудом проехали к центру села, неподалёку от какого-то казённого здания отыскали незанятую хату. Стеснились в ней, как на свадьбе. Трое Шевякиных, трое Звонарёвых, Полина Васильевна, два старика, Анька, не считая дежурившего у подвод Филиппа. Сменить его в полночь должен был Дроздик. А следующим вызвался Тихон Маркяныч, озабоченный тем, что кони исхудали.

Переполошённая немолодая тётка, растерявшись, бросила постояльцев и укрылась в боковой комнатушке. Воровать в горнице нечего: кровать с растянутой до пола сеткой да древний комод, чуть его моложе, дощатый стол и парочка табуреток.

Раиса Шевякина, супруга атамана, взяла за последние дни привычку командовать.

— Дочерей положим на кровать. Ну а сами на доли[43] постелимся, абы в тепле.

Разбросали полсти, овчины. Анька смерила женщин неприязненным взглядом, толкнула дверь комнатушки. Внырнула в отдающий старым пером полумрак, заторочила хозяйке весело:

— Мы, тётенька, с тобой обе узкие. Вдвоём на перине поместимся. А я тебе приколок подарю! Не терплю, когда храпят. А наш атаман, Фролыч, хуже борова! Не откажи, касатушка.

Под таким ласковым напором не то что сельской простачке — казакам со стальным характером приходилось сдаваться. Не зря же в хуторе язвили, что Анька вовсе не отрывок от чёрта, а наоборот, это чёрт от неё оторвался и на радостях убежал!

Обойдясь кусочком хлеба да сала, двумя примороженными яблоками, Анна оставила спутников и ушла спать, потеснив хозяйку на постели. Прилегла к мягкой подушке, по-кошачьи прогнулась и в одну минуту забылась сном праведницы...

Старикам поневоле пришлось ложиться рядом. Шевякина пригласили на атаманский совет, с ним отлучился и Звонарёв. Бабы, заняв для них места, выделили возницам окраек пола. В тесном проходе, считай под столом, пришлось приютиться Тихону Маркянычу и его односуму. Первым, правда, прикорнул Тихон Маркяныч, подав привычный сигнал: этакое мерное, шмелевое гудение. Дед Дроздик покунял за столом — что ни говори, а робел — и, лишь убедившись, что Тишка спит, спустился на лохмоты, прилёг набок...

Вскоре Тихона Маркяныча растолкали Шевякин и