Книга Жемчужина Санкт-Петербурга - Кейт Фернивалл

— Отец Морозов, — обратилась она к высокому человеку в черном, который зажигал свечку под иконой Девы Марии.

Он повернулся с ласковой улыбкой.

— Вернулась, значит.

— Вернулась.

Валентина стояла на мраморном полу, в окружении фресок и икон. На тонких свечах горели неподвижные огоньки. Святые смотрели на нее грустными миндалевидными глазами, как будто это она была грешницей и лгуньей, а не человек в длинной черной рясе. Но, видимо, она разбиралась в людях лучше, чем они. За доброжелательной улыбкой и добрыми словами скрывался язык, который с большей охотой лгал, чем читал молитвы.

— Вы его видели?

— Сегодня ты не услышишь от меня ничего нового: Виктор Аркин здесь больше не бывает. Тебе, дочь моя, всегда рады в храме, но это место создано для мира и молитвы, а не для гонений.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Я уже говорил тебе. Несколько недель назад.

— Вы знаете, где он сейчас?

— Нет.

— Вы в этом уверены?

— Уверен. — Бледные глаза священника прикрылись, кожа у их внешних уголков, сухая, как бумага, покрылась многочисленными морщинками, когда он улыбнулся. — Я говорю правду.

— И вы ничего о нем не слышали?

— Только то, что он был ранен.

— Сильно?

— Не знаю. Но мне сказали, что он уехал в Москву. Правда ли это — о том мне неведомо. — Он прикоснулся к висящему на груди распятию.

— Передайте ему от меня, что всю жизнь он не сможет скрываться.

Священник умиротворенно улыбнулся и задул зажженную тонкую свечку, которую держал в руке.

— Здесь храм Божий, дочь моя. Позволь Ему усмирить то, что заставляет тебя так упорно преследовать Виктора. — Он перекрестил ее двумя пальцами.

— Благодарю вас, батюшка, но лучше бы Он помог мне найти его.

— Здесь я тебе не помощник.

Валентина ясно видела за напускным добродушием напряженное внимание и холодный расчетливый ум, не желающий ей помогать. Она резко развернулась и быстро вышла из церкви. За спиной у нее по сырому помещению эхом прокатился голос:

— Благослови тебя Господь, дочь моя.

— Она уже ушла?

Отец Морозов кивнул.

— Но она вернется.

Внизу, в забитой церковной кладовой, Аркин сидел за столом, заваленным горой отпечатанных красной краской прокламаций. Он готовил их для раздачи на следующем митинге: проводил посредине листков ногтем большого пальца и складывал пополам.

— Почему она никак не успокоится?

— Эта девочка настойчива. — Морозов положил ладонь на кипу листовок с воззванием «Объединяйтесь! Власть рабочим!» и прибавил: — Как и ты.

В углу комнаты на табурете негромко бормотал никелевый самовар, и рядом с ним на оловянной тарелке лежал пирог. Священник посмотрел на нехитрую снедь и нахмурился.

— Виктор, если ты хочешь, чтобы рана твоя зажила, тебе нужно есть. И спать.

— Не сейчас, святой отец.

— А когда?

Аркин оторвал взгляд от листовок. Он похудел (он и сам это замечал), щеки ввалились, скулы выпятились и заострились, серые глаза потемнели. Даже Елизавета говорила ему об этом. Она любила подолгу всматриваться в его глаза, словно думала, что может увидеть в них его истинную сущность.

— Когда дело будет сделано, — сказал Аркин, — когда весь род Романовых ляжет в могилу, тогда я снова заживу обычной жизнью.

Брови священника низко опустились на глаза.

— Смотри, как бы не оказалось поздно, — негромко произнес он. — К тому времени ты можешь забыть, что такое обычная жизнь.

Капитан Чернов прислал письмо. От одного вида конверта с четким гербом на печати Валентине захотелось разорвать его на тысячу клочков. Но она этого не сделала. Не вскрывая конверт, она отнесла послание отцу в кабинет.

Министр прочитал письмо в молчании.

— Капитан в Швейцарии, — сообщил он, складывая листок. — Поправляет на водах здоровье после ранения. В Петербург думает вернуться не раньше осени.

Валентина услышала в его голосе нотки облегчения. Они обменялись понимающими взглядами, и дочь кивнула.

— У тебя не так много времени, папа. Те ссуды, которые ты взял в банке под залог его ожерелья, должны быть погашены до конца лета, потому что осенью я должна буду вернуть украшение.

— Если бы тебе была небезразлична судьба сестры, ты бы вышла за него. — Отец смял письмо в кулаке.

Валентина покачала головой.

— Пожалуйста, папа, не нужно. Наверняка есть какойто способ найти деньги. Чтото можно придумать. Можно продать все, что у нас есть. Продать дом в Тесово. Все равно мы туда уже не вернемся.

Министр опустился в глубокое кресло за широким письменным столом, почти скрывшись за кипами официальных пакетов и папок, которые угрожали в любую секунду обрушиться на него. Лицо его побагровело.

— Дом и так уже принадлежит банкам, Валентина. Но я попытаюсь чтонибудь придумать.

32

Несмотря на отцовские неприятности.

Несмотря на то что Аркин исчез с лица земли.

Несмотря на то что мне каждый день приходится перевязывать в госпитале раненых и видеть, как умирают неизлечимые пациенты.

Несмотря на то что мать почти не появляется дома и в городе стоит небывалая жара.

Несмотря на то что я не узнаю свои руки.

Несмотря на это все, сейчас самое счастливое лето моей жизни.

Лето наступало медленно. Шаги его были робки и коротки, как у юной девы на первом балу. Поначалу оно было бледным и неуверенным. Листья на липах все никак не хотели распускаться, и солнце все больше пряталось за тучами. СанктПетербург казался серым и усталым. Заводской дым, черный, словно сажа, висел над крышами, не в силах сдвинуться. Но как только Валентина решила отказаться в этом году от пикников с Катей и отдаться воле холодных ветров с Финского залива, лето наконец вступило в свои права, превратив столицу в город сверкающего золота.

Это был первый раз, когда они не поехали в имение в Тесово. Валентина не спрашивала почему — все и так было очевидно. Отец был постоянно занят и все время проводил либо в министерстве, либо у себя в кабинете, куда к нему то и дело наведывались мужчины в элегантных сюртуках, шелковых цилиндрах, с пухлыми кожаными чемоданчиками. Впрочем, Валентина давно приняла решение, что никогда больше не вернется в Тесово. Да и как могла она туда вернуться после того, что там произошло? Как могла туда вернуться Катя? Но еще больше девушке не хотелось оставлять Йенса. Для нее оставить его было все равно, что лишиться кожи.