Книга Не говори никому. Беглец - Харлан Кобен

— Ваше имя… — подняла брови вроде бы «она».

— Я к Кресту. Меня зовут Уилл Клайн.

Мое имя не произвело на них никакого впечатления. Наверное, новенькие.

— Гуру Крест назначил вам встречу?

— Гуру Крест?

Они молча смотрели на меня.

— Скажите, — продолжал я, — а гуру Крест — это лучше, чем просто Крест?

Ни один из юнцов даже не улыбнулся — на их лицах отобразилось крайнее удивление. «Она» ввела что-то в компьютер, оба, нахмурившись, уставились на монитор. «Он» поднял телефонную трубку и набрал номер. Ситар дребезжал все громче. У меня уже раскалывалась голова.

— Уилл…

В комнату плавной походкой вошла Ванда — стройная, в облегающем трико, с высоко поднятой головой. Главный ассистент и постоянная любовница Креста. Она была с ним уже три года. Ее трико было лавандового цвета и смотрелось просто чудесно. Ванда производила сильное впечатление: высокая, длинноногая, гибкая, красивая до умопомрачения — и черная. Да-да, чернокожая. Те, кто знал темное — в другом смысле — прошлое Креста, мог оценить этот факт.

Ванда заключила меня в объятия. И мне захотелось, чтобы это продолжалось вечно.

— Ну как ты, Уилл? — мягко спросила она.

— Получше.

Она немного отстранилась и внимательно посмотрела мне в глаза, проверяя, правду ли я говорю. Ванда была с нами на похоронах матери. У них с Крестом не было секретов друг от друга. Впрочем, у нас с Крестом — тоже. Стало быть, согласно законам математической логики, и у нас с ней.

— Он заканчивает занятие, — сказала Ванда. — Пранаяма. Дыхательные упражнения.

Я кивнул.

Она вздрогнула, как будто вспомнив о чем-то.

— У тебя есть свободная минутка?

— Конечно.

Ванда кивнула и поплыла по коридору — она была столь грациозна, что не могла просто идти. Я шел следом, любуясь ее длинной изящной шеей, оказавшейся как раз на уровне моих глаз. Мы обошли фонтан — такой огромный и разукрашенный, что мне захотелось бросить в него монетку. По пути я заглянул в один из классов. Уж не знаю, где Крест находит таких красивых людей. Они стояли в ряд в воинственной позе: лица непроницаемо-спокойны, руки вытянуты, колени согнуты под строго прямым углом.

Направо был офис, который Ванда делила с Крестом. Она опустилась в кресло — так плавно, как будто то было сделано из пористой резины, — и скрестила ноги в позе лотоса. Я сел напротив, более привычным способом. Некоторое время Ванда молчала, прикрыв глаза, видимо расслабляясь и собираясь с мыслями. Я покорно ждал.

— Я тебе об этом еще не говорила…

— Да?

— Я беременна.

— Слушай, это же здорово! — Я поднялся, готовый радостно обнять ее.

— Крест меня не понимает.

Я остановился в замешательстве.

— Что ты имеешь в виду?

— Он боится.

— Почему ты думаешь?

— Ты ведь не знал?

— Нет.

— Он рассказывает тебе все, Уилл. А об этом знает уже неделю.

Я понял, что она хотела сказать.

— Может быть, он не хотел говорить из-за моей матери и все такое…

Она нахмурилась:

— Не надо, Уилл.

— Извини.

Ванда отвела взгляд. Ее непроницаемое хладнокровие рассыпалось на глазах.

— Я думала, он будет счастлив.

— А он?

— Полагаю, он хочет, чтобы я… — Она не могла найти нужных слов. — Чтобы я прекратила это.

Я отступил на шаг.

— Он так и сказал?

— Он ничего не сказал. Только пропадает каждую ночь со своим фургоном. И взял дополнительные классы.

— Избегает тебя…

— Да.

Дверь офиса открылась без стука, явив небритую физиономию Креста. Он слегка улыбнулся Ванде — та отвернулась. Крест махнул мне рукой:

— Вперед и с песней!

* * *

Мы нарушили молчание, только когда уселись в фургон.

— Она сказала тебе, — проронил Крест.

Это было утверждение, а не вопрос. Поэтому я не стал ни соглашаться, ни опровергать его.

Он включил зажигание.

— Не будем это обсуждать.

Еще одно утверждение, не требующее ответа.

Фургоны «Дома Завета» отправляются в самые недра города. Далеко не все из наших подопечных приходят сами. При работе на выезде главная задача — установить контакт с изнанкой общества, с беспризорными, уличными детьми, с теми, кого слишком часто называют отбросами. Ребенок, живущий на улице, чем-то похож, простите за сравнение, на сорняк. Чем дольше он там находится, тем глубже пускает корни. И тем труднее его вытащить. Мы теряем детей больше, чем спасаем. И может быть, аналогия с сорняками неправильна: получается, что мы избавляемся от чего-то плохого и сохраняем хорошее. Зачастую все наоборот. Вернее будет сравнить улицу со злокачественной опухолью — раннее выявление и профилактика дают гарантию последующего выживания. Это сравнение не самое удачное, но вы поняли, что я хочу сказать.

— Федералы все преувеличили, — сказал Крест.

— Что именно?

— Прошлое Шейлы.

— Продолжай.

— Аресты. Все они были очень давно. Ты хочешь это слушать?

— Да.

Мы продолжали свой путь, все глубже погружаясь во мрак. Места скопления уличных обитателей постоянно меняются. Проститутки часто собираются вблизи туннеля Линкольна, но недавно там была облава. Еще одна плановая чистка. Поэтому они переместились на юг, в район мясоперерабатывающих заводов на Восемнадцатой улице и дальше к западу. Сегодня девочек было хоть отбавляй.

Крест кивнул в их сторону:

— Шейла могла бы быть одной из них.

— Она работала на улице?

— Сбежала со Среднего Запада. Прямо с автобуса — и сюда.

Я слишком много раз видел это, чтобы испытать потрясение. Но с другой-то стороны, это была не просто очередная уличная девчонка, а самая прекрасная женщина, какую я когда-либо знал.

— Но это произошло довольно давно. — Крест как будто читал мои мысли. — Первый раз ее арестовали в шестнадцать лет.

— Проституция?

Он кивнул.

— И еще три раза в следующие полтора года. В деле записано, что она работала на сутенера по имени Луис Кастман. В последний раз при ней нашли две унции героина и нож. Попытались привлечь за торговлю наркотиками и вооруженное ограбление, но она выкрутилась.

Я взглянул в окно. Ночь казалась серой, какой-то размытой. На этих улицах так много зла… Мы изо всех сил стараемся остановить его. Я знаю, что иногда это удается — мы поворачиваем человеческие жизни. Но знаю и другое: то, что происходит здесь, в этой ночной клоаке, никогда не уходит совсем. Можно обойти это и жить дальше, но вред уже нанесен, и он непоправим.