Книга Дети Лавкрафта - Эллен Датлоу

– Попробовал раз после потопа. Все еще чересчур уж противно, на мой вкус. А сейчас… – Он пожал плечами. – У меня ноги пухнут. А дальние походы, как говорят мои британские друзья, дело нелегкое.

Я отодвинулся от него.

– Что это за сооружение там? Это комната, склеп?..

Он поднял на меня глаза, налитые кровью, водянистые и опухшие, но все равно – глаза мечтателя. Таких глаз я навидался у убийц, следы которых не одной могилой помечены, ими владела спокойная уверенность, что они до того далеко вперед ушли от остального рода человеческого, что вполне могли бы считаться его более передовой разновидностью.

– Я пришел к тому, что это машина, – сказал Барнсли. – Самая старая машина в Солнечной системе. Одно из орудий творения.

И если в точности я не соображал, что имелось в виду, то одному в его словах поверил: он с радостью поделился бы. Вот только рассчитывал он поделиться этим с нами или нами с этим, – этого сказать я не мог.

Вход мы отыскали там, где указывали карта и уточнения Барнсли. Даже при этом отыскать было не просто. Мы перевалили за первый крутой холм позади участка, потом спустились до половины другой стороны. Никакой тропки, никаких обозначений, одни вешки среди деревьев, что выглядели одинаково.

Замаскирован он был до того хорошо, что какой-нибудь турист мог пройти в пяти шагах от него – и не понять, что вход здесь. Передовую линию маскировки составляли деревца, пробившиеся из земли поколения назад. Лозы и плющ повисали на них занавесом над дверным проемом в глубине, рамой из громадных черных бревен, вбитых в склон холма. Если это и не был вход в какую-то очень древнюю шахту, то, значит, он был сооружен людьми, желавшими, чтоб он производил именно такое впечатление. Если вы добирались досюда, то вас встречал предупреждающий знак «ОПАСНО!», – привинченный к двери, крепостью и размером под стать входу в средневековый зал. Дверь запиралась на висячий замок размером с жестянку для консервированного тунца, скобка замка была вполне толста, чтобы чихать с присвистом на потуги любых кусачек.

Ключ от замка Барнсли отдал Джинни. Я зашвырнул замок изо всех сил вниз по склону на тот случай, если бы он надумал прийти попозже и запереть его за нами.

Дверь открылась вовнутрь на петлях безо всякого шума, что становилось возможным только после десятилетий смазки. Я навел луч фонарика на обратную сторону двери, не понимая в точности, хотелось ли мне отыскать какие-то свидетельства, что кто-то драл ее ногтями, пытаясь выбраться, и почувствовал ли я облегчение, когда ничего не нашел.

Нас окутал настоянный на столетиях запах земли и камня, минералов и плесени. Внутрь вел вызывающий клаустрофобию коридор, подпираемый бревнами и прогнувшийся, когда еще наши деды были детьми. Он ровно тянулся на много ярдов, уже не доступный для дневного света, затем уходил вниз, погружаясь во тьму, кромешнее какой я и не видывал. Она была не просто отсутствием света. Она казалась плотной субстанцией, позволявшей лучам наших фонариков врезаться в нее, потому как знала: залечится мгновенно.

Пора облачаться. Из дому мы взяли только свитера, а всем остальным нас снабдила кладовая Барнсли: резиновые сапоги по колено, которые натягивались прямо на обувь, фонари и каски со встроенными лампами, горевшими от блоков батареек у нас на поясах. На шее у меня болтался мультигазовый указатель. Если мы попадали в зону опасного содержания метана, или угарного газа, или сероводорода, то на этот случай у нас были дыхательные маски, которые Джинни отчистила, и небольшие бачки с воздухом, закрепленные на спинах.

На вершине лестницы Джинни тронула меня за руку:

– Неужто это хотя бы возможно? Что Дрю все еще?..

Стойкость уходила от нее. Снаряд разорвался, и ей больше незачем было притворяться. Теперь рядом был только я. Но я, мне казалось, по-прежнему тот, кто больше поддерживает других.

– Хочется верить, что это так, – сказал я. – Даже если я и не понимаю – как?

Мы стали спускаться по ступеням, вырубленным в камне и покрытым досками, пока не дошли до места, где под ногами стало гладко, и природный пол прохода не потянулся, извиваясь, под уклон, словно змей, вмерзший в снег. Свет наших ламп на касках пробивался вперед, отталкивая темноту. Воздух был прохладен и влажен, как в погребе, закрытом для мира, при постоянной температуре дня поздней осени. Стены были угрюмы и шершавы на вид: ничего похожего на выветрившиеся камни на поверхности, знакомые солнцу и луне.

– Ты слышишь? – спросила, остановившись, Джинни в одном месте. – Ты чувствуешь?

Пришлось последовать ее примеру, но, да… я слышал и чувствовал. Обстановка на пороге осознания, вроде звучания времени или тяжести холмов, давящей сверху на нас.

Чувство расстояния давала нам только карта, столбя наше продвижение то пещеркой, то поворотом, то ответвлением куда-то, на что жаль было картографической краски. Со временем на полу появилась постоянная сырость, слой грязи заляпывал подошвы наших резиновых сапог.

И потеплел воздух.

Через сотни ярдов мы уперлись в расселину в скале, древний разлом, стены которого расходились лишь настолько, что мы смогли лишь боком протиснуться между ними. По пути миновали места, которые заставили меня призадуматься, что от природы, а что, возможно, рукотворно, только в конце этого клаустрофобского прохода уже не было сомнений, что его расширили: сколы в скале соответствовали каменным осколкам на полу.

Когда мы вышли из этого прохода, расширившийся охват пространства поглотил наши голоса, а лампы на касках без близости отражающих стен померкли. Мы включили еще и фонарики, и стало ясно, что мы оказались в самой северной галерее «Текамсе № 24», засверкал невыработанный антрацит, словно бы тьму отполировали до блеска.

А вот слева от нас!.. Невзирая на то, что привело нас сюда и что единственное имело значение, мы лишь стояли и глазели. Здесь было то самое, что зовется вне места и вне времени. Мы рыскали лучами фонариков вверх и вниз, из стороны в сторону…

Шахтеры подпирают свод от обрушения живыми столпами угля в ключевых точках, только этим такого не объяснить. Этот был слишком велик, слишком угловат и он не был из угля. Это было нечто совершенно другое, изготовленное из более твердого камня, тридцати футов[49] с каждой стороны и усердно очищено от всякого угля, в каком некогда покоилось.

Стены его были плоскими, приглаженными, но шершавыми, за исключением трех равноудаленных мест, где все сооружение опоясывали полосы из выбитых рукой барельефов: пиктограмм, или иероглифов, или идеограмм, – не подходили ни подо что мне известное или о чем когда-нибудь хотелось узнать. Одни, вероятно, были текстами. Другие, возможно, изображали формы жизни, известные только по окаменелостям, то, что бегало, плавало и летало, было вырезано резцом со стилизованной эстетикой, понять которую я не смог.

По виду столп уходил в высоту по меньшей мере на двадцать футов[50], выходя сквозь низкий свод в следующую штольню, но то была лишь видимая часть. Не выходило, что низ той штольни, где стояли мы, был его основанием. Там, где грани столпа соприкасались с полом, было заметно, словно бы кто-то попытался докопаться дальше. Оставленные канавки теперь были заполнены жижей, принесенной водами потопа два года назад.