Книга Опальная красавица - Елена Арсеньева

Если Данила и слышал прежде слово «чертовщина», то он,конечно, не понимал его значения до сего мига, когда сдавленный, словно быобугленный адским пламенем голос не завел этот потусторонний, жуткий перечень,каждое слово коего сгущало окружавшую их тьму, и вот уже низко нависшие черныетучи, враждебное молчание леса, могильная земляная сырость надвинулись,сдавили, усмиряя стук живых сердец, выдавливая трепет жизни...

– Довольно! – выкрикнул кто-то рядом с Данилою тоненьким,жалобным голоском. – Довольно!

С трудом приходя в себя, Данила наконец-то сообразил, чтоэто голос Кравчука.

Цыган умолк. Быстро, коротко перевел дыхание, и лицо его всвете факела, вскинутого начальником тюрьмы словно для защиты, было по-прежнемунасмешливым, недобрым, и голос – обычным, человеческим, но уж никак недьявольски-страшным, как звучавший только что...

– Воля твоя, барин! – покорно склонил он голову, и Кравчук,с трудом обретая власть над собой, нетерпеливо спросил:

– Когда пойти со мной сможешь?

– Когда велишь, барин! – с тою же покорностью ответствовалцыган.

– Ну а теперь же – сможешь? – едва ли не подпрыгнул Кравчук.

Цыган кивнул:

– Знаю, бывает, что часом опоздаешь – годом не наверстаешь.Так что ведите, барин, куда надобно.

* * *

Данила сказал – завтра, Елизавета и готовилась ждатьпоявления неведомого помощника завтра, а потому отчаянно перепугалась, когдасразу после полуночи ее зыбкий, настороженный сон был прерван чуть слышнымскрипом, означавшим, что повернулся засов потайной двери, ведущей в подземныйход, что она открывается.

Хоровод воображаемых опасностей: призрак Фимки с раскаленнымпрутом в мертвой руке, голый, синий, похотливый Таракан, вполне живой Кравчук,замысливший вновь низвергнуть узницу в карцер или заковать в железы, Араторн,потерявший терпение и явившийся требовать ответа, готовый в любое мгновениеубить ее, – все это завертелось вокруг Елизаветиного ложа, как вдруг онауслышала сердитое:

– Черт ногу сломит! – произнесенное голосом столь знакомым,что у нее вся кровь отлила от сердца.

Да нет, быть того не может! Откуда бы взяться здесьобладателю сего голоса? Но ведь не зря предупреждал Данила...

Голос зазвучал вновь, и на сей раз он был еще больше похожна тот, реальный, живой, принадлежащий прошлому, сперва таивший в себесмертельную угрозу, а потом ставший синонимом благополучия и безопасности.Елизавета едва подавила крик восторга, готовый сорваться с уст: «Вайда!»

– Потише, ты, – проворчал невидимый во тьме Кравчук, иЕлизавета несколько умерила свою радость: если здесь начальник тюрьмы, сталобыть, час ее освобождения еще не пробил.

– Спит? – осторожно спросил Вайда, и только обостренный слухЕлизаветы различил в этих словах не вопрос, а утверждение, словно Вайдапередавал ей наказ сохранять спокойствие и непременно притворяться спящей.

Она попыталась совладать со взволнованным дыханием.

– Тише! – воззвал свистящим шепотом Кравчук, но Вайданегромко рассмеялся:

– Ты не бойся. Чуть вошли, я на нее сонные чары напустил.Спит без просыпу. Вот щипни ее за руку – ничего не почувствует!

Елизавета едва не фыркнула от смеха, но сосредоточилась натом, чтобы не вздрогнуть, когда Кравчук и впрямь пожелает проверить, спит онаили нет. Однако понадобилось все ее самообладание, чтобы не впиться ногтями вруку, жадно и похотливо стиснувшую ее грудь. Дыхание на миг пресеклось отзлости, но Кравчук был слишком взволнован, чтобы заметить это.

– И правда, спит... – проговорил он каким-то тягучимголосом, а Вайда, наконец-то засветивший свечку и увидевший, что делаетКравчук, зло воскликнул:

– Эй, лапы-то не распускай! В таких делах я тебе непомощник. Ты меня сюда зачем звал? Молодку эту во гроб свести. Затем я ипришел, а в приворотных зельях никакой не знаток.

– На что мне твои зелья? – нетерпеливо усмехнулся Кравчук. –Ты на нее сонные чары покрепче наведи, а сам в уголок стань да отворотись...впрочем, смотри, коли хошь, а в награду и сам полакомишься, но потом, после меня.

Вайда с хрипом перевел дух, и Елизавета ощутила, как трудно,непереносимо трудно ему сейчас сдержаться – и не ударить начальника тюрьмы, нестиснуть его жирное горло.

– Спасибо, конечно, – проговорил он насмешливо, – одна беда:молодку потом прирезать придется, чтоб тому черноряснику все как есть невыболтала. Я-то нынче просто приглядеться, что да как, с тобой пришел, никакихснадобий не взял с собою, так что сам решай, как быть.

– Да разве она что вспомнит? – недовольно вопросил не в меруразохотившийся Кравчук, на что Вайда сердито хмыкнул:

– Жаль мне тебя, сударь, коли всю жизнь ты с таковой бабоюспишь, коя утром не вспомнит, что с нею ночью деялось!

– Больно ты разболтался, цыган! – рявкнул Тарас Семеныч,убрав, однако, руку с Елизаветиной груди. – Почто не взял снадобий? Разве необсказал Данила, чего мне надобно?

– Никому и ничему, кроме глаз своих, не верю, – отвечалВайда столь веско, что это произвело на Кравчука впечатление. – А теперьпосунься, господин, мне на недужную поглядеть надобно. – И, подойдя близко кЕлизавете, он склонился над нею, что-то быстро бормоча по-цыгански, причем то идело повторялось слово «ангрусти» – «кольцо», бывшее некогда символом исходящейот Вайды опасности, а теперь сделавшееся между ними своеобразным паролем,открывающим путь безоглядному доверию. В то же мгновение Елизавета почувствовала,что в руку ей вложен скомканный клочок бумаги, – и мгновенно стиснула кулак.

Легонько погладив ее пальцы, словно похвалив, Вайда отошелот кровати.

– Не гневайся, сударь, потерпи до завтра. Надобно, чтоб вседостоверно выглядело. Сейчас я ей змеиный выползень под подушку положу,нашептанный призывами дочерей проклятых Иродовых [65] Пока в деревню идтибуду, с болотной кочки хворь приманю, чтоб по моим следам сюда приползла, вбабенку сию заскочила. Тогда уж крутись не крутись – с этой хворью она,сердешная, и в землю пойдет. Ну а завтра ночью я появлюсь... – Вайдамногозначительно помолчал, – с лекарским снадобьем, кое дружок мой изготовит.

– Что еще за дружок? – встрепенулся Кравчук. – Ему зачемзнать?