Книга Круг замкнулся - Наташа Кокорева

Стел дышал размеренно и глубоко. Ветер сушил слезы, сердце стучало в такт биению далекого пульса. Гневного пульса. В животе ворочалось предвкушение, как в детстве, и горели ладони.

Гнев Леса. Гнев Сарима. Гнев Теплого мира.

Стел чувствовал кожей: это время бороться. Бороться и побеждать. И в этом гневе, в этом возбуждении и ярости он находил покой. Он находил равновесие и решимость. Потому что это было время бороться за мир. И все боги, сколько бы их ни было, кричали об одном и том же. А если они кричат об одном и том же, то зачем нужны лишние слова и имена? От слов только путаются мысли и рождаются споры.

«Откуда ты знаешь, что тебе отвечает Лес? Что дома тебе отвечал Сарим? А может, это отвечаешь ты сам?»

И вправду, какая разница, чей это голос? Главное – он приносит покой.

Стел лежал на спине, смотрел на лунные переливы облаков и улыбался.

Потому что его богу больше не нужно было имя.

Глава 45

Пальцы крошили тонкие ветки и медленно скармливали их костру. Белянка дышала раскаленным воздухом, терпела жар и представляла, что с каждой хворостинкой сгорает заживо. Должно быть, это ужасно больно. А если ты спишь в своей кровати – и вдруг обваливается крыша и врывается Лесной Пожар? Страшный первобытный кошмар, животный ужас и смерть.

Еще не поздно передумать. Сдаться. Отступить. Если кто-то останется в деревне, Белянка станет убийцей. Как только она разожжет пожар, она на самом деле предаст и уничтожит свой мир. Даже если она спасет этим людей, ее никогда не простят и не поймут.

– Подскажи мне! Есть ли другой путь? – Белянка сжала округлый узел на корне Ивы. – Помоги!

Из пустоты под стволом выполз ужонок и юркнул к реке. Ива молчала. Будто никогда и не текли по венам ее слова, будто никогда от ее тепла не покрывалась мурашками кожа.

– Почему ты молчишь? – Белянка прижалась к стволу мокрой от слез щекой. – Мне страшно. У меня никого не осталось. Почему ты молчишь?

«Никого?» – едва слышно вспыхнули презрительные слова и тут же погасли.

– Никого, – с новой силой зашептала Белянка и осеклась.

Горло согрели лучики краденого солнца, укрытого в сердце.

«Я с тобой», – стукнуло в груди.

Белянка отпрянула от Ивы, будто обожженная, и обхватила себя руками.

Она не отпустила Стрелка и Лес для нее закрылся? Изгнал и проклял, вырвал из потока жизни, как гнилой зуб?

Сжав челюсти, Белянка тихонечко завыла. Стрелок. В воздухе мерещился запах его волос, запах перегретых на солнце камней, в шелесте листьев шептал его голос, сердце упруго стучало: «Я с тобой».

Постепенно дыхание стало глубже, реже, расслабились шея, живот. Пальцы отпустили сжатые до боли плечи. Тише, хватит. Все. Осталось совсем чуть-чуть.

Пусть это последняя ошибка, но это ее ошибка.

Белянка резко поднялась на ноги и, не оглядываясь, поспешила по знакомой тропинке. Голова кружилась. Босые ступни чуяли каждую ветку, кочку. На языке горчил запах рассветных трав, свежесть холодила небо. Над водой протянулись косицы тумана.

Здесь они с Лаской собирали землянику, искали травы, пасли вместо Русака коз. На том перекате отец учил подсекать красноперок. Ловкий был еще мелкий и лопоухий, а Белка только научилась ходить, но уже крепко сжимала удочку. И мама еще была с ними. Они тогда наловили целую корзину и наварили ухи.

Это хороший берег, сельчане нароют здесь новых землянок, вытопчут тропинки и будут жить.

Если все получится. Если не станет хуже.

Пора. Прежде чем взойдет солнце. Прежде чем птичий гомон заполнит до краев лес.

От переправы по выломанным зарослям осоки тянулся след: белые звездочки с розоватыми сердцевинами втоптаны в илистую грязь, вырваны сочные стебли. На той стороне Большая поляна пестрит брошенной в спешке утварью.

Должно быть, ушли.

Быть может, на этот раз она верно угадала желание Леса? Пусть он молчит. Пусть выкинул ее, проклял и отвернулся – она все равно будет его любить, всем сердцем любить. Она навсегда останется дочерью Леса, даже если для этого придется проклясть саму себя.

Белянка пошарила по кустам и увидела остроносую долбленку Холщовой, в глубине темнела толстостенная Боровиковых, а вон та, поношенная и легкая, – это отцова. Белянка быстро отвязала от деревьев весла и столкнула на воду лодку, запрыгнула.

Под банкой белел сверток. Прежде чем появилась мысль, что брать чужое нехорошо, руки сами зашуршали берестяной бумагой. Внутри лежали ее вещи: праздничный сарафан, нижняя рубаха, можжевеловый гребень матери с каменьями бирюзы и шерстяная шаль тетушки Мухомор – тулуп, должно быть, остался в избушке. Белянка развернула шаль, и на ладонь выпала пара желудей с шиповниковой помадой Ласки. Так вот кто собирал сверток! Палец кольнул короткий ножик Ловкого, изящный, острый, с ручкой из рога. На дне свертка осталось несколько мешочков лесных трав и кружка с нарисованным солнцем из землянки Стрелка. Белянка погладила шершавый узор – и поспешила сглотнуть внезапную горечь.

«Спасибо, Ласка. Спасибо!» – прижала она к сердцу кружку, будто ничего дороже на свете уже не осталось.

Одежда Рани была теплой и удобной, но как-то неправильно сжигать в ней деревню. Белянка быстро стянула чужие штаны и грубую рубашку, надела простую тонкую сорочку до колен, подвязала бечевкой. Не в праздничном же сарафане идти? Она невесело усмехнулась и задумалась на пару мгновений – что же сделать с вещами? В груди затянулся тугой узел, и ледяным разрядом прошило от затылка до пяток – зачем этот сверток, раз она не вернется?

Но так даже лучше. Лучше для всех.

И все-таки Белянка увязала обратно берестяную бумагу и сунула под лавку, вставила в уключины весла и с силой толкнулась от берега. Пусть полежит, от этого никому хуже не будет. Даже на самом последнем краю, когда не осталось совсем ничего, что-то внутри отчаянно хочет жить и держится из последних сил, и борется, и бьется, и верит, когда сама уже вроде бы сдалась. Белянка спрыгнула на берег, зарылась в зернистый песок ступнями, вскинула руки, до боли вдохнула свежесть.

И замерла.

Ничего не случилось. Дня не прошло, как проклятая вернулась, а ничего не случилось. Не ударила молния. Не рухнул ясень. Земля не ушла из-под ног.

Резко выдохнув, она расправила плечи и на миг зажмурилась, а потом просто подтянула лодку и привязала к ивняку. Не оглядываясь, подошла к костровищу и шагнула в холодную золу. Взвился пепел и узором осыпался на подол, перепачкал голые щиколотки, ступни, ногти. Вот так стоишь на краю обрыва, а думаешь о пустых мелочах.

Деревня беззащитно смотрела в глаза. Тоскливо скрипели ставни брошеных землянок. Призраками бродила по утоптанным тропинкам память. Слой за слоем, будто лоскутное одеяло, воспоминания теснились в груди, вспышками рвались наружу. Вот бегут по тропинке дети, падают в траву, хохочут, поднимаются и снова бегут – только бы успеть, спрятаться, добежать – пока не догнали! По их лицам плывут блики света, переливы пятнистых теней. А вот уже тащат из землянок тяжелые скамьи, разжигают костры – и танцуют, танцуют до рассвета в кольце огня, кружатся девичьи силуэты, хлопают парни в ладоши. Прогорает огонь, и по пеплу шаг в шаг ступает безмолвная людская цепь, бормочет тетушка Мухомор колдовские песни. А под вечер собираются хозяюшки с пряжей и шитьем, жужжит духота сонными мухами, с пастбищ доносится блеяние коз. Из печных труб тянется дымок и пахнет свежим хлебом, горячим чаем и медом. А губ первым поцелуем касаются его губы, и по телу огнем – жизнь.