Книга Скопин-Шуйский - Наталия Петрова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Любопытно ответное послание царя к Делагарди. Пожалуй, в умении обходить каменистые пороги в трудно проходимых переговорах Василий Шуйский показал себя ловким гребцом. Все письмо содержит самый важный и самый главный для царя припев: надо идти на Москву не мешкая, не дожидаясь никаких новых подкреплений, и никаких отговорок от Делагарди царь принимать не хочет. Деньги из Москвы выслать в Тверь никак нельзя, ибо по дорогам, захваченным «ворами и польскими и литовскими людьми», не только денег не послать, но и отписки от Скопина приходят «с великою нужен»: «Воры стоят блиско Москвы и под дороги приходят украдом, а утаитися от них такой посылке никак не возможно»[527]. Василий Шуйский, хитрый лис, показал себя в этой ситуации мастером торга: освободите от поляков дороги и Москву — будут вам все деньги сполна. Пока же расплачиваться с наемниками он поручил воеводе Скопину, которому также написал послание.
Во-первых, Скопин должен добиться, чтобы Делагарди увел своих людей из Твери, — Тверь, конечно, важна, но оставить там должно своих, русских людей, а наемников спешно вести к Москве. Во-вторых, деньги для расчетов с наемниками привезет Скопину из Владимира Елизарий Безобразов — 12 тысяч ефимков, которые взяты у Федора Шереметева[528]; ефимки Скопин должен раздавать не в убыток казне, а рассчитывать «по большей цене, как бы прибыльнее было». Казну царь приказывал везти со «всевозможным бережением», однако указанных денег для расчетов с наемниками явно не хватит, поэтому остальные Скопин должен будет собирать сам. Наконец, в-третьих, толмач Бажен Иванов, который приезжал с посланцами Делагарди, — единственный переводчик с французского, поэтому Скопину нужно держать толмача все время при себе, дать достойное жалованье и корм и смотреть, чтоб он с «немцами… поменьше водился». Этот самый толмач был русским, православным, его вывез когда-то из «цесарской земли» думный дьяк Афанасий Власьев. После он оказался в Новгороде и жил у Михаила Татищева, там-то его и нашел Михаил Скопин и взял с собой в московский поход. Видимо, говорил он по-французски настолько хорошо, что французы принимали его за своего, привечали, сажали есть вместе с собой, и тот даже в постные дни вкушал с ними скоромную пишу — словом, Василий Шуйский опасался, как бы наемники не переманили и не увели толмача с собой[529].
Выполняя распоряжение царя, 21 августа в Калязинском монастыре главнокомандующий русскими войсками Скопин и генерал-фельдмаршал Сомме договорились о том, что шведское войско как можно скорее прибудет в Калязин, а в Корелу для передачи города шведам отправятся послы царя. Однако в грамоте было поставлено ясное условие: послы отправятся в Корелу лишь тогда, когда прибудет наемное войско в Калязин.
Сомме лично обещал воеводе Скопину, что и «ему со всеми людми от меня не отстать, нигде, никоторыми делы, да и тем воеводам, Якову Пунтусову со всеми людми ко мне быти»[530]. Особо подчеркивалось в грамотах обязательство наемников по дороге нигде «самовольства не чинити». 27 августа Скопин подписал аналогичную грамоту с королевским секретарем Карлом Олофссоном.
Выполнил Скопин и второе поручение царя: собрал деньги и расплатился с наемниками. Делагарди и его оскудевшая (по некоторым сведениям, до 1200 человек) армия получили от Скопина четыре тысячи рублей, да из Новгорода прислали еще две тысячи, да на пять тысяч рублей соболей, — всего 11 тысяч. Иван Ододуров должен был раздать эти деньги и меха наемникам. Так что русская сторона пока выполняла условия Выборгского договора, дело было за шведами.
«СОЛНЦЕ К СОЛНЦЕМ ЗАЙДЕ»
Он много действовал, хоть мало жил.
Уже миновал Покров, осень перевалила на вторую половину, начали забываться теплые дни бабьего лета. А когда окончательно облысели кусты и застыли до будущей весны в немой наготе деревья, повеяло вдруг от ранних сумерек и распутицы под ногами такой тоской, что хоть завывай вместе с порывами неумолимого хлесткого ветра или плачь наперебой с надоедливым дождем. Вот она — поздняя русская осень во всей своей полноте явилась. Короткие дни и хмурые утра отзывались в душе тяжестью и унынием.
Михаила Скопина, которому в ту осеннюю пору исполнилось 23 года, огорчало и тревожило многое. Больше года назад начался его поход на Москву, а тушинское войско, по сведениям перебежчиков, хоть и разваливалось на части, но все еще было сильно и многочисленно. Отряды «царика» нередко навещали города, еще недавно с таким трудом отвоеванные царским войском, и пытались вернуть их под власть самозванца, — так, от тушинцев пострадали Владимир и Нижний Новгород, все еще был под ними Суздаль, тревожные вести приходили из Вятской земли; отовсюду у Скопина просили помощи, надо было посылать на помощь отряды, распылять свои и без того небольшие силы от главной цели — Москвы.
А в сентябре новая беда свалилась на Русское государство. Недостаточно ему было прежних самозванцев, еще один претендент объявился — на сей раз сам король Польский Сигизмунд III решил предъявить права на русский престол. Он с войском перешел границу и осадил Смоленск.
С болью и тяжелым сердцем слушал Скопин печальные новости из осажденного Смоленска, которые сообщали в своих письмах родные и близкие воюющим вместе с ним смоленским дворянам. «Государю моему Михайлу Филиповичю жена твоя, Огафья, с детми челом бьют… А пожалуешь, государь, похоть про нас ведать, и мы, государь, в бедности в Смоленске в осаде одва чють живы, да сидим заперты четыре недели, за неделю до Дмитровай суботы, — писала Михайле Неелову его жена, жалуясь о своих бедах. — А хлеба, государь, нонешнего с обеих поместий яравого ничево не увезли, воры не дали, а и ржи, государь, посеяли девять четвертей в Худкове, а в Лосеве две четверти. А живата в осад не увели нисколка, потому что корму нет, толка конь голубой да кобылица»[531]. И мрачнели лица воинов — смоленских дворян и детей боярских, и не от того, что домашние урожай не уберегли, а от мысли о том, что сделают с их семьями поляки, если город не выстоит, возьмет его король приступом; грех так думать, — но пусть уж лучше от голода умрут или от обстрела.
То, что город подвергают сильному обстрелу, в письмах тоже сообщали. Вот мать двух смоленских воинов — Михайлы Дивова да Павла Самарина — пишет им: «Король пришел под Смоленск, бьет по городу и по хоромом день и нощь. И мы себе не чаем живота, и будем и мы помром, и вас Бог простит».
Получив известия о приходе польского короля, воины из самого Смоленска и из других городов Смоленской земли начали просить князя Михаила отпустить их домой, чтобы защитить и город, и свои семьи: «слезно плаката… и много молиша его». Скопин утешал своих ратников «благоумилными словесы», говорил, что Смоленск никак нельзя отдавать, нужно, чтоб держался: о том и царь пишет воеводе Шеину. Но уходить сейчас, убеждал воинов Скопин, означает развалить с таким трудом созданное войско — последнюю и единственную надежду всей земли. Вот, Бог даст, снимут осаду с Троицкой обители — и всеми земскими силами пойдут на помощь смолянам, изгонять Сигизмунда из России: «Он же повеле им от своего боярского полку не отлучатися и ждати от Бога милости и одарения на государевы неприятели»[532].
