Книга Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа - Иоан Поппа

– Нет.

Возможно, мое лицо выражает больше того, чем я бы хотел, чтобы оно выражало, потому что Попеску начинает хохотать. Потом говорит:

– Человече, я, чтобы уйти отсюда, поколотил до полусмерти сержанта из лазарета. Впрочем… он этого заслуживал. Это племянник Михаила и один из доносчиков, который следит за кадрами.

– Но во имя Господа, Попеску. Что значит «следить за кадрами»? Какого черта они хотят знать о кадрах? Что узнать о нас? Что, эти создали здесь параллельную службу безопасности? Мы водим взводы на работу, и точка. Мы даже не знаем, что творится за этими заборами. Даже газет у нас больше нет. Я не читал ни одной газеты уже три месяца. Что мы можем – ты или я – сказать им о других? Что Х бросил окурок в холле?

– Да! Все что угодно! Не важно то, чтó ты доносишь. Важно, что доносишь. Так ты докажешь, что ты на их стороне. Это их успокаивает. Дает им ощущение, что именно они контролируют все. Что – хочешь, чтобы я тебе сказал, что вся армия построена на кланах и что если ты не являешься частью какого-то клана, ты останешься капитаном на всю жизнь, как Влэдою или Чобеску? С волками жить – по-волчьи выть.

– Это грязно! Я не сделаю ничего подобного.

– Я – тоже. Поэтому и ухожу.

– Ладно, капитан. Как сказал, так и сделаю, залезу на стол и буду спать.

Мы жмем друг другу руки. Капитан уходит, а я забираюсь на стол и растягиваюсь на спине во весь рост, подложив под голову планшет, и закрываю глаза.

Остаюсь в таком положении некоторое время, но не могу заснуть. В комнате не холодно, но прохладно. Сквозь разбитое окно задувает ветер, и дверца металлического шкафа, что возле стены, зловеще скрипит. Я встаю и закрываю ее, но запорный механизм испорчен, и ручка не двигается. Я беру один из стульев, стоящих у стола, и подпираю им дверцу. Потом снова забираюсь на стол и растягиваюсь на спине. Закуриваю сигарету. Лежу на спине и курю в пустой комнате. Невольно мысли мои переносятся на взвод и на стройку. Где-то они сейчас? Я забыл сказать Хэдэряну, что у солдата Стамате нога все еще болит после падения примерно месяц назад и что не следует заставлять его подниматься на леса.

Чувствую, что меня охватывает острое ощущение одиночества, пустоты и горечи. Впервые за свою карьеру офицера я чувствую себя по-настоящему одиноким, и только сейчас я отдаю себе отчет в том, что все эти годы у меня все же было что-то, у меня были слова солдат, их голоса и смех, которых мне сейчас не хватает. Я думал, что я беден, но у меня было что-то свое среди пустоты, меня окружавшей. Теперь же длинная рука военной бюрократии украла у меня последние радости, конфисковала то малое утешение, которое мне давало товарищеское отношение окружающих. Больше я не увижу Ленца, Шанку, Вэкариу и других, не поговорю с ними вечером в столовой. Не услышу также ни вопросов солдат, ни строевого шага взвода. Только это у меня и было, и вот всего этого меня разом лишили.

Все вокруг меня кажется мне жалким: комната с разбитым окном, огромный стол, на котором я лежу, металлический шкаф. Меня охватывают уныние и безнадежность.

Ничего больше моего нет, но если Попеску прав, то, помимо того, что я потерял, мне предстоит потерять и душу. И меня ожидают немыслимые наказания и репрессии, если я попытаюсь сойти с этого пути. О, будьте счастливы вы, мерзкие тюремные колонии на краю света, жестокий Остров Дьявола, где страдал Папийон, остров Сан-Кристобаль, Мария-Мадре и лагерь Таррафал, беспощадные гулаги, каторги, и вы, китайские и арабские тюрьмы, французские лагеря смерти в тропиках и ледяные в Сибири, где тот, кто потерял все, уже не может потерять ничего! Будь счастлив и ты, Люцифер, потому что, будучи изгнан с небес, ты провалился в ад и знаешь, что оттуда тебе уже некуда падать ниже. Бог был добр с тобой, и ты должен быть ему благодарен. Ты не знаешь неврозов и горького отчаяния, для тебя больше не существует опасности ни новых притеснений и наказаний, ни незаслуженных предъявлений других обвинений. Делая все это, Бог оставил тебе бесценный дар примирения с собственной судьбой, сублимация твоего несчастья превратилась в компромиссы, стабильность твоего положения осужденного принесла тебе вечное примирение с миром, в который ты был низвергнут. Однако в мире «Урануса» тот, кто потерял все, может продолжать терять и дальше, и тот, кто был низвергнут сюда, может падать и дальше, все ниже и ниже – падение его в пропасть не имеет конца. У меня больше нет ничего – даже моего взвода, даже компании моих товарищей, и я думал, что ниже я не могу опуститься, но, оказывается, могу потерять еще больше, могу потерять свое лицо, себя, душу, я могу провалиться еще много глубже и стать аморальным типом, доносчиком, манкуртом. На «Уранусе» круг погибели не замыкается никогда, падение становится вечным регрессом, деградацией, распадом…

Дверь скрипит, и в комнату резко входит, не стучась, старшина Илфован. Только сейчас я могу хорошо его рассмотреть. Он высокого роста, выражение лица кислое и нос орлиный, под которым виднеются усы грязно-золотого цвета. Бросает беглый взгляд на комнату.

– Как дела, товарищ лейтенант?

– Хорошо, спасибо, – отвечаю я, – затягиваясь сигаретой. – А у тебя? Жив-здоров?

– Смотрите, чтобы эти вас не увидели так.

– Да ведь я не делаю ничего плохого. Отдыхаю. Что, это плохо? Ты у себя на складе, разве не бывает: нет-нет, да и прикорнешь немного?

– Я? – набрасывается он. – Да что вы! Как вы можете такое говорить? У меня даже нет времени перевести дух – столько у меня дел.

– Правда? А тогда что ты здесь потерял? Или ты перепутал кабинет начальника по кадрам со своим складом ротного старшины?

Получив прямой удар, Илфован хмурится, выдавая свое состояние нервного возбуждения.

– Не говорите так со мной. Потому что я пришел посмотреть, не нужно ли вам чего? Я пришел, чтобы вам помочь.

– Помочь мне слезть со стола? Но я могу слезть и сам.

Бросаю сигарету в угол помещения, приподнимаюсь в полулежачее положение, опираюсь на левый локоть и слезаю со стола.

– Твое предложение интересно, – говорю я. – И чем же ты мне можешь помочь, Илфован? Ты, может быть, был начальником по кадрам? Я не знал.

Илфован, сделавшись красным, взрывается:

– Хорошо! Если вы так поступаете со мной, то пожалеете.

Поворачивается и резко выходит из кабинета, хлопнув за собой дверью. За ним остается какой-то угрожающий шлейф, который незримо витает в воздухе, а я и дальше нахожусь в этой пустой комнате, как будто я железнодорожник, забытый всеми на закрытой железнодорожной станции, оставленный возле путей, по которым давно перестали ходить поезда. За разбитым и пыльным окном вижу, как по улице проходят люди с худыми и грустными лицами, бедно одетые, вижу старые машины «Дачия», пускающие черный дым, который заполняет всю улицу, а рядом с «Дачиями» пробегают, треща, «Трабанты» с раскрашенными в разные цвета дверцами; вижу покосившиеся, готовые вот-вот развалиться лачуги цыган через дорогу; в корпусах колонии, в которых ночью будут спать солдаты, переплеты на окнах прогнили, чешуя краски еле держится на них, стены потрескались, и штукатурка отвалилась. Моя офицерская гордость гаснет, ее сменяет чувство униженности. Я защитник страны, в которой усиливается разруха и все настолько сильно деградировало, до самых последних нервов, которые ведут к клеткам общества, настолько необратимо, что русским было противно держать ее под оккупацией, и они ушли из нее. В такой стране тебе даже от денег мало пользы. Внезапно мне вспоминается старшина Санду, который в прошлом году, через месяц работы на «Уранусе» получил лишь восьмую часть зарплаты. У него во взводе трое военных пострадали от несчастного случая, и за каждого из них ему начислили штраф в двадцать пять процентов от зарплаты, затем у него удержали еще триста лей за то, что его солдаты потеряли инструменты, так что вместо двух с половиной тысяч лей он получил зарплату ровно триста двадцать пять лей. Получил деньги, расписался за них, после чего на глазах у всех с размаху бросил их наземь. Но что сделал он? Бросил знаки нашего социалистического государства. Оскорбил народ. Совершил преступление, отказавшись от зарплаты, которую ему выдали – жест, рассматриваемый нашими военными уставами как грубое нарушение и случай особый, требующий немедленного рапорта министру обороны. Так что, конечно, он был арестован и судим в срочном порядке. Затем его разжаловали и осудили на три года тюрьмы.