Книга Сцены из провинциальной жизни - Джон Кутзее

Почему я не сделала значительных вложений в Джона? Теперь подозреваю, что во многом это было из-за его намерения превратиться в мягкого человека, такого, который никому не причиняет вреда, даже бессловесным животным, даже женщине. Мне нужно было, как мне сейчас кажется, кое-что ему объяснить. «Если по какой-то причине ты сдерживаешься, — следовало мне сказать, — не делай этого, в этом нет необходимости». Если бы я ему это сказала, если бы он к этому прислушался, если бы позволил себе стать немного более порывистым, немного более властным, немного менее внимательным, он действительно мог бы вытащить меня из брака, в котором мне было плохо и становилось все хуже. Он мог бы меня спасти или спасти лучшие годы моей жизни, которые, как оказалось, были потрачены впустую.

(Молчание.)

Я потеряла нить. О чем мы говорили?

О «Сумеречной земле».

Да, о «Сумеречной земле». Позвольте предупредить: эта книга на самом деле была написана до того, как мы встретились. Проверьте хронологию. Не поддавайтесь искушению прочесть ее как книгу о нас двоих.

Мне это и в голову не приходило.

Я помню, как спросила Джона, после «Сумеречной земли», над какой новой книгой он работает. Его ответ был туманным.

— Я всегда работаю над чем-нибудь, — сказал он. — Если бы я поддался искушению не работать, что бы я с собой делал? Для чего было бы жить? Я бы застрелился.

Это меня удивило — я имею в виду потребность работать. Я почти ничего не знала о его привычках, о том, как он проводит время, но он никогда не производил впечатление человека, одержимого работой.

— Ты действительно так думаешь? — спросила я.

— Я впадаю в депрессию, если не работаю, — ответил он.

— Тогда к чему этот бесконечный ремонт? — осведомилась я. — Ты бы мог кому-нибудь заплатить за ремонт и в сэкономленное время писать.

— Ты не понимаешь, — возразил он. — Даже если бы у меня были деньги, чтобы нанять строителя, — а их нет, — я все равно испытывал бы потребность проводить сколько-то часов в день копая в саду, или перетаскивая камни, или замешивая бетон. — И он пустился развивать одну из своих излюбленных мыслей о необходимости снять табу с физического труда.

Мне тогда подумалось: уж не критикует ли он меня за то, что благодаря оплаченному труду моей темнокожей помощницы по дому я располагаю временем, чтобы, к примеру, заводить праздные романы. Но я не стала заострять на этом внимание.

— Ну что ж, — сказала я, — ты определенно не силен в экономике. Первый принцип экономики заключается в том, что если бы все мы упорствовали и пряли свою пряжу и доили коров, а не нанимали для этого других, то мы навсегда застряли бы в каменном веке. Вот почему мы изобрели экономику, основанную на обмене, что, в свою очередь, сделало возможным долгую историю материального прогресса. Ты платишь кому-то, чтобы он клал цемент, а взамен получаешь время, чтобы писать книгу, которая оправдает твой досуг и придаст смысл твоей жизни. Это даже может придать смысл жизни того рабочего, который кладет для тебя бетон. И таким образом все мы оказываемся в выигрыше.

— Ты действительно в это веришь? — спросил он. — Что книги придают смысл нашей жизни?

— Да, — ответила я. — Книга должна быть топором, который вскроет замерзшее море внутри нас. А чем же еще она должна быть?

— Жестом отказа перед лицом времени. Заявкой на бессмертие.

— Никто не бессмертен. Книги не бессмертны. Весь земной шар, на котором мы стоим, засосет солнце, и он сгорит дотла. После чего сама Вселенная взорвется и исчезнет в черной дыре. Ничто не выживет, ни я, ни ты, и уж конечно, не книги о воображаемых людях фронтира в Южной Африке восемнадцатого века, которые интересуют меньшинство.

— Я не имел в виду бессмертие в смысле существования за пределами времени. Я имею в виду существование после своей физической кончины.

— Ты хочешь, чтобы люди читали тебя после твоей смерти?

— Эта перспектива несколько меня утешает.

— Даже если тебя не будет рядом, чтобы это увидеть?

— Даже если меня не будет рядом, чтобы это увидеть.

— Но с какой стати люди будущего дадут себе труд читать книгу, которую ты пишешь, если она ничего им не говорит, если она не помогает им найти смысл жизни?

— Может быть, им все еще будет нравиться читать книги, которые хорошо написаны.

— Это глупо. Все равно что сказать, что если сконструировать достаточно хороший граммофон, то люди будут использовать его и в двадцать пятом веке. Но они не будут. Потому что граммофоны, как бы хорошо они ни были сделаны, к тому времени устареют. Они ничего не будут говорить людям двадцать пятого века.

— Может быть, в двадцать пятом веке еще останется меньшинство, которому будет любопытно послушать, как звучит граммофон конца двадцатого столетия.

— Коллекционеры. Люди, у которых есть хобби. И ты собираешься таким образом проводить свои дни: сидеть за письменным столом, мастеря предмет, который, быть может, сохранится как диковинка, а возможно, и нет?

Он пожал плечами:

— У тебя есть предложение получше?

Вы думаете, что я хвастаюсь. Я вижу. Считаете, что я придумываю диалоги, чтобы показать, какая я умная. Но именно такими были в то время наши с Джоном разговоры. Они были занятными. Я получала от них удовольствие, и мне не хватало их потом, когда я перестала с ним видеться. Вообще-то, мне, вероятно, больше всего не хватало этих разговоров. Он был единственным мужчиной из тех, кого я знала, который позволял мне побеждать себя в честном споре, который не бушевал и не убегал в ярости, когда видел, что проигрывает. А я всегда одерживала над ним верх — или почти всегда.

Причина была проста. Дело не в том, что он не умел спорить, но он строил свою жизнь согласно принципам, в то время как я всегда была прагматиком. Прагматизм одерживает верх над принципами — просто так уж устроен мир. Вселенная движется, земля изменяется под нашими ногами, принципы — это всегда шаг назад. Принципы — материал для комедии. В комедии принципы сталкиваются с реальностью. Я знаю, что он слыл угрюмым, но на самом деле Джон Кутзее был очень смешным. Персонаж из комедии. Мрачной комедии. Он смутно это сознавал, даже принимал. Вот почему я все еще оглядываюсь на него с нежностью, если хотите знать.

(Молчание.)

Я всегда хорошо умела спорить. В школе это всех нервировало, даже моих учителей. «Язык как бритва, — с легким упреком говорила мама. — Девочка не должна так спорить, девочка должна научиться быть более мягкой». Но порой она говорила: «Такая девочка, как ты, должна стать адвокатом». Она гордилась мной, моим характером, моим острым язычком. Мама была из того поколения, когда дочь, выйдя замуж, переходила из отцовского дома в дом мужа или свекра.

Итак, Джон спросил: