Книга Воздаяние храбрости - Владимир Соболь

III

До крепостного вала гроб несли на плечах открытым. Шестеро офицеров второй гусарской дивизии мерно и торжественно печатали шаг, задерживая в воздухе выброшенную ногу на положенные такты. Каждую минуту двое новых выбегали из колонны, двигавшейся следом, и сменяли тех, кто уже простился с Мадатовым.

Вдоль всего пути похоронной процессии выстроены были полки отряда Красовского, по одному батальону от каждого. Когда гроб приближался, прапорщик, державший знамя, и его ассистенты делали шаг вперед, склоняли древко и головы. Командир батальона выхватывал шпагу, и шеренги, стоящие за ним, брали «на караул». Все молчали, только свистел заунывно ветер да порой с шорохом сотни подошв сплеталась резкая дробь барабанов.

Замятнин и два адъютанта мертвого, но еще генерала, шли впереди процессии, придерживая у бедра обнаженные сабли. Лицо ротмистра казалось столь же черным, как и повязка, закрывавшая пустую глазницу. Когда подошли к мосту, переброшенному через ров, Алексей остановился, и так же замерла вся процессия. Полковник Арсеньев, принявший дивизию, поднялся в седло и переехал на ту сторону. След в след за ним двигался вахмистр, державший пику с привязанным к ней белым флагом. Эссет-Мегмет-паша выехал встретить русского офицера. Они постояли рядом очень недолго, потому как все основные переговоры велись вчера, и обе стороны знали условия соглашения.

– Ворота крепости Шумла готовы открыться перед храбрым и благородным Мадат-пашой, – перевел грек-драгоман последние слова командира турецкой пехоты.

Арсеньев козырнул и отъехал. Колонна, шедшая за гробом, расступилась, Василий подхлестнул лошадей и подогнал дроги вперед. Офицеры последней смены аккуратно опустили гроб на повозку и закрыли тяжелой крышкой. Молоток и гвозди Василий держал на козлах.

По условиям, на которых сошлись переговорщики наши с турецкими, в последний путь генерал-лейтенанта Мадатова мог сопровождать взвод Александрийских гусар. Первым поехал Замятнин, за ним четыре трубача в ряд, а дальше два десятка всадников в черных мундирах, тесно окружившие похоронные дроги.

Они проехали мимо редута под неотрывным надзором разнокалиберных пушек и направились к стенам крепости. По знаку Эссет-Мегмет-паши стража забегала, засуетилась. Заскрипели огромные заржавевшие петли, тяжелые створки дрогнули и растворились. Та самая Шумла, что столько лет сопротивлялась живому Мадатову, теперь спокойно приняла его мертвого.

Штабные осадного корпуса собрались вокруг командующего. Когда последний гусар скрылся за стенами и ворота крепости вновь захлопнулись, кто-то сказал:

– Сегодня, господа, мы провожаем Мюрата Российской армии.

Красовский покосился на говорившего.

– Сегодня, господа, – произнес он отчетливо и сурово, – мы прощаемся с нашим Мадатовым!..

После недели дождей вдруг неожиданно выдался солнечный день. Жаркий, безоблачный, словно взятый осенью взаймы у лета. Брусчатка на мостовых высохла, и колеса повозки гремели по камням, издалека извещая о своем приближении. Стучали несколько десятков подков, ибо Замятнин отобрал в последний конвой генералу тех, у кого лошади были подкованы на все четыре ноги.

Трубачи ехали уже по двое в шеренге, чтобы уместиться на узких улочках. Раструбы горнов они упирали в бедра, но время от времени по знаку старшего вскидывали свои инструменты, прижимали мундштуки к пухлым губам, и над турецкой крепостью плыли торжественно-печальные звуки воинского сигнала русской армии.

А в Шумле в этот день, четвертого сентября, пожалуй никто не остался дома. Гарнизон стоял на своих местах, только несколько батальонов комендант распорядился поставить в оцепление на пути следования процессии с телом Мадатова. Зато все многотысячное население города – турки, болгары, армяне, евреи – толпились на улицах, лезли на плоские крыши, чтобы увидеть хотя бы мертвым, хотя бы даже один только гроб одного из самых знаменитых вражеских генералов. Кто ликовал, кто сочувствовал, но никто не кричал, не плакал и не махал кулаками; может быть, еще потому, что все в Шумле знали о строгом приказе великого визиря, и каждый мог видеть штыки и сабли солдат-назим, стоявших двумя шеренгами.

Невысокий плечистый воин поднялся на крышу двухэтажного дома, легко раздвинул сгрудившихся обывателей и подошел к самому краю. Абдул-бек сумел пробраться в Шумлу еще до того, как наступила зима, и добился встречи с Кадыр-агой, отчаянным, храбрым, жестоким командиром иррегулярной конницы башибузуков. Они поняли друг друга с первого взгляда. Абдул-бек получил саблю, ружье, коня, а после нескольких схваток взял под начало сотню «потерянных голов». Одежда и оружие его уже были добротны, богато украшены камнями и золотом, как и подобало знатному и удачливому человеку, привыкшему расчищать себе путь в жизни клинком и пулей. Люди его сегодня отдыхали, а табасаранец надел самое лучшее и нарядное и отправился посмотреть в последний раз на своего кровника.

Со вчерашнего дня, с той минуты, когда он услышал о смерти Мадатова, странное чувство грызло его изнутри. Он вспоминал отцовский дом в Башлы, разрушенный по приказу русского генерала, и сожалел, что не его рука нанесла последний удар противнику, что не сумел он пробиться к нему ни под Хозреком, ни при Шамхоре. А то вспоминал он горящие ненавистью глаза Мадатова той холодной ноябрьской ночью в Праводах, лезвие сабли, медленно выползающее из ножен, и думал: кого же ему благодарить, что пережил он эти минуты?

Люди вокруг переговаривались, теснили друг друга, но вокруг Абдул-бека сохранялось пустое пространство. Белад всегда умел держать окружающих людей на понятном им расстоянии.

– И кто только разрешил пустить этого русского в город? – спросил высокий толстяк с красным лицом, на которое стекал пот из-под фески; судя по виду, торговец зерном, а может быть, тканями.

– Великий визирь, – почтительно ответили ему из толпы. – Говорят, что Эссет-Мегмет-паша уговорил его разрешить похоронить русского на христианском кладбище.

– А я бы не пускал вовсе гяуров в город, – важно произнес лавочник, обтирая платком пухлые щеки. – Пусть бы его закопали на свалке среди отбросов.

Абдул-бек обернулся и выбросил руку с быстротой змеи, метнувшейся из-под камня. Стальные пальцы белада проникли под крашеную бороду и ухватили говорящего за горло. Тот всхлипнул и принялся хватать ртом воздух.

– Это ты будешь гнить среди отбросов, сын свиньи и шакала! А он был один из нас!

– Он был неверный! – крикнули из толпы.

– Он был воин! – прорычал табасаранец, готовый излить свою ярость на любого, кто осмелится приступить к нему хотя бы на шаг. – Мадат-паша был храбрейший из храбрых! Не было у меня лучшего врага и не будет!.. А вы, собаки… вы недостойны даже глядеть на него…

Он швырнул полузадушенного лавочника под ноги толпе, и та попятилась в страхе. А бек безбоязненно повернулся к людям спиной, вытянулся и положил руку на эфес сабли, приветствуя уходящего в последний путь кровника.

А колеса повозки, копыта коней все так же стучали по каменным мостовым Шумлы. И трубачи поднимали горны и бросали в воздух короткие такты траурного военного марша. Василий горбился на козлах, а Замятнин сжимал челюсти и скрипел зубами, не видя уже никого, кроме синей спины провожатого, турецкого офицера, выделенного комендантом.